Читать интересную книгу О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания - Михаил Нестеров

Мой спутник, Василий Михайлович Михеев, был добродушный, неимоверной толщины маленький человек с длинными волосами, с чисто русским лицом. Он был литератор из сибирских золотопромышленников. Появление Василия Михайловича вызывало везде и всегда единодушное удивление, улыбку, до того он был забавен своей толщиной. По улице он, бывало, катился, как большой мяч. Писатель он был из второстепенных, но любил свое ремесло очень, считал себя поэтом, народолюбцем, либералом.

Так вот с этим-то моим приятелем мы решили осмотреть северные наши города, ограничив себя, однако, сначала немногими. У меня лично была и прямая цель поездки: повидать Углич, подышать, так сказать, его историческим воздухом и, если можно, написать этюды для задуманной мною еще в Киеве картины «Св. Димитрий Царевич убиенный».

По порядку следования мы прежде всего попали в Переславль-Залесский. Переславль показался нам уголком XVII века. Грязные бревенчатые мостовые, отсутствие самого минимального комфорта, так называемые Ряды, около коих, как на Форуме, вечно толчется разный люд. Тут и юродивый, и шутиха, и весь персонал быта времен первых Романовых.

Мы подробно осмотрели все старые храмы, монастыри, и в одном из них моему спутнику удалось добыть старую переславскую легенду об «Отроке-мученике», которую он потом переделал в детский исторический рассказ, мною иллюстрированный (там были и два прекрасных рисунка Сурикова). Рассказ этот был богато издан Марксом и в свое время имел успех[232].

До чего нравы Переславля были еще первобытны, можно заключить из того, что единственного фотографа, который там жил, бывшего ученика Училища живописи, некоего Курчевского обыватели считали за колдуна, его боялись и неохотно давали ему увековечить себя. Жил этот бедняга, перебиваясь, что называется, с хлеба на квас.

Помню еще в Переславле великолепное, огромное историческое озеро[233]. Оно было бурное в те дни, что мы были там.

Иным нам показался Ростов, такой чистый, приятный. Мы сейчас же отправились в Кремль, в Белую Палату, где помещался Музей, собранный трудами двух замечательных ростовских граждан — Шлякова и Титова. Один из них был шорником, другой торговал «красным товаром»[234]. Это были ростовские Монтекки и Капулетти, и, однако, именно их трудами был восстановлен из развалин дивный Кремль Ростовский, с его храмами, с архитектурой митрополита Ионы Сысоевича, такой своеобразной, средневековой.

Шляков нам показал, с необыкновенным знанием дела, музей, директором которого он и был. Проводил и показал нам храмы, где была открыта и неплохо реставрирована живопись времен Грозного Царя.

Вечер мы очень приятно провели у Шлякова, более похожего на московского профессора сороковых годов, чем на шорника.

На другой день нам доставили возможность слышать знаменитый колокольный звон. Особые звонари исполняли на искусно подобранных колоколах Ростовской соборной звонницы ряд пьес, коим были присвоены исторические имена: звон Ионы Сысоича, звон Св. Дмитрия, митрополита Ростовского, и последний звон — в честь архиепископа Ярославского Ионафана, много и с толком потрудившегося над восстановлением поволжской церковной старины.

Осмотрев все, что было можно, мы рано утром выехали на тройке с колокольцами в Углич, отстоявший от Ростова верстах в девяноста. По дороге заехали в знаменитый Борисо-Глебский монастырь, где так любил бывать царь Иван Васильевич, где все как бы еще хранило на себе следы этого Грозного владыки допетровской Руси. Там мы нашли богатую ризницу, весьма запущенную.

Вечером того дня мы были в Угличе. Ехали старым трактом через лес, и ямщик показал нам кнутовищем место, где когда-то на него напали разбойники и он ушел от смерти чудом или, вернее, обманом. Покорно слез он с козел (ехал один «обратным») и незаметно достал ключ от колес, да и давай им лупить направо-налево своих губителей. Тех было двое — растерялись и в лес убегли.

На другой день с утра мы с Михеевым (толстяк был неутомим) принялись ретиво за осмотр Углича. Побывали в музее, переделанном из дворца Царевича. Там я видел много икон с изображением убиенного. Они все, как одна, совпадали с тем, что мне мерещилось о нем.

Побывали мы и в церкви Св. Димитрия Царевича на крови, где обрели удивительную пелену, будто бы шитую матерью Царевича в его память шелками и золотом. Это превосходное художественное произведение лежало в ящике от гроба, в коем везли тело Царевича когда-то в Москву. Пелена была запущена, зацелована до неузнаваемости.

Мы с Михеевым тут же решили спасти эту дивную вышивку. Написали в тот же день письмо Шлякову в Ростов и архиепископу Ионафану в Ярославль, прося их обратить внимание на эту вещь. Нам это удалось. Пелена позднее была, сколько возможно, приведена в порядок и положена в особый ящик под стеклом.

Я сделал этюд с тех мест, которые по плану могли находиться во время убийства фоном этой загадочной драмы.

Из Ростова Великого мимо Рыбинска, Романова-Борисоглебска, проехали мы в Ярославль, где, уже усталые, осмотрели все, наиболее ценное, — дивную роспись «Иоанна Воина», «Ильи Пророка»[235], — и через Кострому и Самару я пробрался, довольный тем, что видел, что удалось собрать для будущей картины, в свою Уфу.

Время в Уфе провел обычно. Рад был видеть свою дочку, но то, что не было больше Матушки, не было в доме ее глаза, ее объединяющей воли — было тяжело. Отсутствие ее о себе напоминало постоянно…

В Уфе я написал своих «Монахов» («Под благовест») и «Чудо» и привез их в Москву. Там они всем очень понравились. Много похвал им расточалось в те дни. Были Васнецов, Суриков. Помнится, как-то зашел Левитан, которому очень понравились «Монахи», и сказал мне, что я «сумел заставить его примириться с монахами». Наезжал П. М. Третьяков, которому тоже «Монахи» понравились, но… он их не взял.

Название «Под благовест» после долгих поисков дал мне бывший у меня в мастерской писатель-романист Всеволод Сергеевич Соловьев. Был он тогда, помню, с женой своего брата Михаила, матерью теперешнего католического священника — поэта Сергея Михайловича Соловьева[236]. Картина им очень нравилась.

Тогда же я писал оригиналы для мозаик в иконостас храма Воскресения.

Осенью, кажется, в ноябре, в Историческом музее была открыта, как всегда, с великим шумом, выставка картин В. В. Верещагина из эпохи 1812-го года. Я был на ней. Картины были слабее предыдущих, сделавших имя Верещагина всемирным. Он был, конечно, еще «орел», но орел, подстреленный безжалостной старостью.

Самой выразительной, яркой мне тогда показалась большая картина — отступление, бегство Наполеона. Трескучий мороз. Великий человек потерпел первое и самое сильное поражение. Его жалко, не менее жалко на этой выставке и самого Верещагина, звезда которого, очевидно, тогда начала меркнуть.

На Рождество я уехал в Уфу, где не было теперь яркой фигуры матушки. Из Уфы переехал в Москву, затем в Петербург.

Новый, 1896-й год для меня начался хорошо. Часть моих эскизов к Владимирскому собору на петербургской акварельной выставке были приобретены Императрицей Марией Федоровной.

Работы для храма Воскресения шли своим порядком. Я окончил образа иконостасов, и мне было предложено сделать над окном больших размеров композицию «Спаса Нерукотворного с предстоящими».

В конце января я в обществе Мясоедова и других передвижников отправился в Петербург на очередную Передвижную выставку, где на этот раз выставлял «Под благовест». В Петербурге был впервые на балу, данном в пользу учеников Академии художеств. Впервые надевал фрак и прочее, что полагается при сем. Чувствовал себя хорошо, но потом больше никогда на подобных балах не появлялся. Там видел старика Айвазовского, окруженного поклонниками, дамами, словом, во всей славе своей.

В тот год я был избран в члены Товарищества, прошел огромным числом голосов, и лишь один Ефим Волков был против. За меня очень ратовал Шишкин, как за художника с ярко выраженным национальным чувством.

Здесь я опишу посещение Передвижной выставки Государем Николаем Александровичем. Я впервые, по праву члена Товарищества, присутствовал при посещении выставки «высочайшими особами»… Опишу этот день так, как он описан у меня в письме к отцу, хотя и без этого я сохранил в своей памяти многое.

Перед прибытием царской семьи на выставке был президент Академии Великий Князь Владимир Александрович с Великой Княгиней Марией Павловной[237]. Великий князь, как всегда, с художниками держал себя очень просто, охотно вступал в разговоры, его грубоватая манера говорить, высказывать свое мнение была всем нам известна.

Великий Князь осматривал выставку, идя впереди группы художников, которые, ввиду предстоящего посещения выставки Государем, были во фраках, в полном параде. Великий Князь, обходя огромный и нескладный зал Общества поощрения художеств, спросил, тут ли Серов, которого не оказалось. Великий Князь заметил, что недавно видел прекрасный портрет покойного Императора Александра III[238] во дворце Великого Князя Сергея Александровича.