трудно обнимать одного за другим детей, видеть их замешательство и слезы, что-то глубоко затронувшие в нем. Он коснулся пальцем глаза, стирая слабость, опустился на колени и заключил всех троих в объятия. Руки, склоненные головы, слезы – все объединилось в безмолвном горе.
– Теперь вы присматриваете за матерью и сестрой, – сказал он Арифрону и Периклу. – Понимаете меня? Вы мои представители в семье. Вы станете взрослыми мужчинами прежде, чем я снова пройду в эти ворота. Тогда вы должны быть готовы занять место в собрании.
– Я уничтожу его, – пробормотал Перикл.
– Нет, – рассмеялся его отец. – К тому времени вы поймете, что в мире нет ничего подобного нашему правлению разумных людей, законопослушных и порядочных. У нас нет высших и низших, и мы все равны перед законом. Да, наша система не лишена недостатков… Но за всю свою жизнь я не видел ничего лучшего.
Перикл кивнул, хотя и не мог согласиться с этим. Дети отступили, и Ксантипп повернулся к Агаристе. Теребя складку платья, его молодая жена скрутила ее в веревку. Глаза у нее тоже покраснели, но во взгляде горело обвинение.
Прошлой ночью они спорили до хрипоты. Она слишком привыкла к власти, чтобы смириться с изгнанием мужа. Ксантипп видел ее упрямо сжатый рот. Ее дядя никогда бы не согласился с таким результатом, сказала она. Если бы муж любил ее или хотя бы простил, как он сам сказал, то не согласился бы тоже.
Ксантипп ответил ей на это, что задержка даже на один день будет стоить ему головы. Противиться собранию невозможно – голосование уже прошло.
– Пожалуйста, останься.
Ксантипп взял ее за руки и устало ответил:
– Я не могу, Агариста.
– Останься и борись с этим решением.
– Это означало бы гражданскую войну, любовь моя.
Последние два слова зацепили ее так, что она замерла. Таких теплых слов он не говорил ей с той ночи, когда нашел пятна крови на простыне.
– Ну и что? Разве оно не стоило бы того?
– Нет, любовь моя, этого не будет. Мы не выиграли бы эту войну – против Кимона, сына Мильтиада, Фемистокла, возможно, даже против Аристида. Мы бы потеряли все – и вы, ты и дети, никогда больше не были бы в безопасности. Десять лет – это всего лишь десять лет.
Пустые слова. Десять лет вдали от Афин! От игр, рынков, политики, споров и судебных разбирательств. От бьющегося сердца Аттики и всей Греции. Десять лет от великого порта Пирей, торгующего по всему Эгейскому морю. Десять лет вдали от гимнасия и мужчин, которые взяли в руки доспехи и оружие, чтобы защитить Афины, город, подобного которому нет нигде. Жизнь обратилась в пепел.
– Прости меня, – прошептала жена. – Мне жаль.
Ксантипп кивнул и наклонился, чтобы прикоснуться щекой к ее щеке.
– Мне тоже. Я сожалею, что повел себя так. Ничто так не напоминает мужчине о том, что он ценит, как потеря всего.
Он крепко поцеловал ее, заключив в объятия.
– По всем вопросам обращайся к Эпиклу. Он поможет – и ты можешь доверять ему. Когда обоснуюсь в Коринфе, пришлю весточку. Тогда и приедешь ко мне с детьми.
– Я буду считать дни, – сказала она, обратив к нему лицо для нового поцелуя, и он почувствовал вкус слез на ее губах.
– Ну все, хватит, – грубовато сказал он. – Мне пора.
Ксантипп высвободился из объятий жены и похлопал по щеке каждого из троих детей. Как же они выросли!
Он забрался на сиденье повозки и произнес:
– До свидания.
Перикл и Елена прижались к матери, и Арифрон по-детски поднял руку в знак прощания. Ксантипп щелкнул поводьями, и лошади перешли на рысь. Четверо гоплитов вскочили на коней и выстроились вокруг, готовые отбиваться от воров или бродяг. Ксантипп сказал себе, что не будет оглядываться, но все равно оглянулся – маленькая группа становилась все меньше, а потом он просто перестал видеть их на фоне яркого солнца.
Весной, возвращаясь из порта, Аристид шел по улицам района Керамик. В Пирей он ходил ознакомиться со счетами и проверить ход работ по строительству большого флота. К тому времени там уже привыкли к нему и научились быстро и вежливо отвечать на его вопросы. Помогло то, что он заменил шестерых продажных распорядителей, назначив людей, которых знал и которым доверял.
Работать без отходов не получалось; такова природа каждого великого проекта. Купленная древесина оказывалась гнилой или изъеденной червями. Масло и смола проливались с пугающей регулярностью, да еще и сами люди постоянно теряли инструменты. Аристид подозревал, что некоторые уносят инструмент домой или продают на местных рынках, но доказать это было трудно. Городу приходилось заменять инвентарь, записывая расходы на хорошем египетском папирусе, чтобы сохранить данные для учета.
Аристид улыбнулся при мысли о новых кораблях, ставших результатом предприимчивости и усердия. Да, верно, поначалу он возражал против того, чтобы тратить лаврионское серебро на строительство флота, но не из-за серьезных разногласий с Фемистоклом, а потому, что хотел иметь для него узду. Аргументы нуждались в тщательной проверке. Только так можно было убедиться, что они в порядке. В глубине души Аристид считал, что Афины всегда будут нуждаться в кораблях. Он был уверен, что угроза Персии не закончилась ни при Марафоне, ни на Паросе, где Мильтиаду не удалось выковырнуть врага из крепости острием ножа.
Уже ходили слухи о гарнизонах в Ионии, стянутых к дальней западной границе персидской империи, где с побережья были видны управляемые Грецией острова. Торговцы возвращались с рассказами о дерзких персидских воинах, появляющихся на тамошних рынках, о персидских чиновниках, продававших разрешения на все виды деятельности, – и горе тому, кто не мог предъявить свой кусок сланца или керамики, когда его посещали сборщики податей.
Аристид представлял это как медленно сжимающийся кулак – рост влияния империи на города у того далекого побережья, города, бывшие всегда либо греческими, либо независимыми. Такое положение вещей беспокоило его больше, чем он мог выразить словами. Представить отчеты порта следовало во второй половине дня. А не выступить ли с более общей речью об усилении активности персов?
Эта мысль была ему неприятна. Если на совете будет Фемистокл – а он редко там не бывает, – он будет цепляться к каждому высказанному пункту, дерзить, высмеивать или вести себя покровительственно и читать лекции, как ребенку. Высокомерие этого человека не знало предела, но, возможно, даже Фемистокл согласился бы с тем, что империя приближается. В прошлом царь Дарий едва удостаивал вниманием дальний запад, отделенный тысячами миль и сотнями городов от его дворцов