в сердце страны. Положение изменилось с восстанием ионийцев и сожжением Сард, а затем еще раз после Марафона. Тогда царь Дарий повернулся лицом к Греции. Он больше не дремал, не пил персиковый сок и не забывал о дальних уголках империи. Его цели изменились.
Аристид отмахнулся от этой мысли, как от севшей на щеку мухи.
Дороги протянулись через всю Персию, и гонцы несли письма, драгоценности и рассказы о внутренних районах империи. Торговые караваны забирали рабов и ароматические масла для создания дорогих благовоний и возвращались с рассказами о чудовищах и одетых в золото людях, о полосатых кошках размером со льва и огромных животных с серебряными клыками. Больше половины были выдумками, сочиненными для развлечения, но человеку, знающему, как отделить пыль от зерен, в Пирее всегда было что послушать.
Аристид слушал капитана, пытавшегося продать совету корабль и рассказывавшего о своей последней торговой поездке на восток. Он взял на борт груз амбры, которую можно сжигать как благовония или превращать в духи. Этот римлянин был интересный тип – носил головной убор с коротко подстриженными павлиньими перьями и имел лицо, настолько глубоко изрезанное солнцем и ветром, что оно выглядело как сшитая кожа. Аристида привлек странный груз – черные куски, которые вытащили из трюма на палубу. Капитан уже нашел покупателя и был в прекрасном, приподнятом настроении, когда Аристид облокотился на перила рядом с ним. От этого человека он узнал, что персидский царь слишком болен и стар, чтобы идти в поход. Аристид слышал что-то такое уже во второй раз, но узнать истинное положение дел было невозможно. Слухи питаются сами собой, как змея, кусающая себя за хвост. Люди, которые должны были знать лучше, подтверждали ложные сообщения зачастую только потому, что слышали одно и то же в двух городах или нескольких городах вдоль побережья. Лежала ли в основе таких слухов хоть крупица правды, проверить было невозможно, как и понять, хорошо это или плохо для Афин.
Как обычно, в Керамике царило шумное оживление, люди покупали горшки или пытались продать товар тем, кто мог его купить. Эта часть города и в лучшие времена была шумной и дерзкой. В каждой маленькой мастерской, в каждом доме стояли гончарные круги, всегда скрипящие, приводимые в движение педалями, заставляющими их вращаться и вращаться. Гончары всегда были покрыты с головы до ног пылью. Говорили, что педали они крутят даже во сне. Те, кто не делал горшков, зазывали на улице покупателей и оглашали цены.
Шум утомлял, а Аристиду хотелось просто пройтись и подумать, но впереди лежала агора, и он знал, что сможет найти там тихое местечко. Можно было бы дойти до ареопага и посмотреть, какие аргументы представлены присяжными. Был судный день, и в такие дни в город приходили присяжные из окрестных демов.
Впереди посреди дороги стоял мужчина, он разглядывал что-то в своей руке и ругался себе под нос. Аристид попытался обойти его стороной, чтобы не вмешиваться в бред и безумие незнакомца, но тот заметил его и поднял руку.
– Ты умеешь писать, куриос? Можешь мне помочь с этим?
Аристид увидел на ладони мужчины треугольный глиняный черепок, отломанный от неудачной или нелюбимой чаши. Дорога через Керамик была выложена из осколков гораздо меньших размеров, чем тот, который держал в руках незнакомец.
– Что ты хочешь сделать? – спросил Аристид.
Выражение лица незнакомца изменилось мгновенно, как у ребенка. Улыбка показалась достаточной наградой, и Аристид обрадовался, что остановился.
– Я бы хотел нацарапать имя на этом остраконе, чтобы проголосовать сегодня.
Он поднял гончарный гвоздь, которым делали узоры на самых дешевых сосудах, перед тем как отправить их на обжиг.
– И ты не умеешь писать? – Аристида это не удивило, хотя он видел, что незнакомец смущен.
– Так и не научился, куриос. Ты можешь сделать это для меня? Это займет не больше минуты.
– Конечно. Скажи мне имя, и я напишу его.
Аристид взял черепок и длинный железный гвоздь и посмотрел на мужчину. Тот наклонился и дотронулся пальцем до остракона:
– Арис… тид…
Аристид замер:
– Значит, сегодня будет голосование по изгнанию?
– Да, куриос. Если бы ты мог написать имя…
– Сегодня?
Незнакомец снова кивнул, нахмурившись из-за задержки. Аристид поднял бровь:
– А ты знаешь этого Аристида?
Мужчина покачал головой, затем наклонился в сторону и сплюнул на песок под ногами.
– Нет, но я все время слышу это имя. Аристид Справедливый, Аристид Благородный… А что он знает о нашей жизни? Меня тошнит от них всех.
– Понятно, – едва слышно пробормотал Аристид.
– Так ты напишешь? – Мужчина постучал ногтем по осколку.
Медленно и осторожно Аристид нацарапал на куске обожженной глины свое имя.
– Вот. Готово, – сказал он, возвращая черепок.
– Спасибо тебе, куриос, – прищурившись, улыбнулся ему мужчина. – Ты хороший человек.
Аристид прошел мимо него до конца дороги и вышел на агору. Пникс был не слишком далеко, и он видел собиравшихся там людей, выглядевших чистыми после пыльного Керамика. Аристид заметил, что пыль коснулась и края его одежды. Возможно, горшечник принял его за одного из своих – в залатанной и старой одежде, с сухими, ненамасленными волосами, без золотых колец или каких-либо признаков богатства.
С тяжелым сердцем Аристид направился к Пниксу, где шло голосование. Он не удивился, увидев там Фемистокла, а неподалеку – Кимона. Сын Мильтиада снова был пьян. Кимон стоял на большом плоском камне, пошатываясь, с остекленевшими глазами.
Аристид покачал головой. Горе – разъедающая сила в жизни человека. Его нужно отвергать, как и любую слабость, а не топить в вине. Кимон не был ни его ассистентом, ни другом. Свою судьбу он будет определять сам. Видеть, как погибает такой многообещающий молодой человек, было неприятно, но таков порядок вещей. Одни поднимаются, другие исчезают. В этот день все выглядело так, что пасть может сам Аристид.
Он долго стоял, наблюдая за голосованием. Четкой закономерности не было. Люди просто подходили к урне и опускали в нее черепок с нацарапанным на нем именем. Его именем. На их лицах по большей части не было злобы, и это его успокаивало. Тем не менее, поскольку слухи питаются сами собой, происходящее привлекало на Пникс все больше и больше людей. В воздухе ощущалось волнение, и Аристид невольно задался вопросом, сколько людей проголосуют, не зная даже, кого именно они отправят в изгнание.
Солнце поднималось все выше, и Аристид не мог больше просто стоять и смотреть на все это, особенно под пристальным взглядом Фемистокла. Он прошел по ступенькам наверх, и юнцы, окружавшие Кимона и Фемистокла, угрожающе напряглись. Но, получив