— тихо сказал Робка.
- А я сказал, выпей, — набычился Гаврош. — Разучился, что ли?
- А ему мамка не велит! — весело хмыкнул Ишимбай, оскалив широченную пасть, полную крупных зубов, один из которых был золотой.
- Жениться хочет, а мамка не велит! — засмеялся Гаврош. — Во дела! Гулять хочу! Жениться хочу! А мамки боюсь!
- Не трогай его, — тихо попросила Милка.
- Слово невесты — закон! Для жениха! — изрек Ишимбай, и Валька Черт с готовностью заржал.
Отпустил бы я домой тебя,
Воровать ты буде-ешь.
А напейся ты воды холодненькой —
Про любовь забуде-ешъ, —
с надрывной тоской пел Денис Петрович, на лбу выступили крупные капли пота, щека с глубоким шрамом нервно подергивалась. Что ему вспоминалось в эти минуты? Холодные бараки, дымный стылый воздух тайги, прожигающий при каждом вдохе до кишок, одеревенелые от мороза пальцы рук и ног, бездонные ночи, пачки кодеина, которые запивал теплой водой из мятого закопченного чайника, поножовщина с суками и молодые годы, ускользающие незаметно здоровье, силы, и оставалась только надломленная, озлобленная душа. Денис Петрович пел, и была в песне, в его хриплом глуховатом голосе угрюмая сила отщепенца, давно уже презирающего смерть и живущего по закону: сегодня умри ты, а завтра я. Катерина Ивановна слушала его, подперев кулаком щеку, ее глаза наполнились пьяными слезами, вдруг она упала головой на стол, вцепилась себе в волосы, завыла истошно:
- Гришенька-а, сокол мой, сил больше нету ждать тебя…
И все за столом молчали, даже Денис Петрович перестал петь. Катерина Ивановна выпрямилась, всхлипывая, попробовала налить в стакан, но в бутылке ничего не было. Гаврош схватил полную бутылку, стал наливать, бормоча потерянно и даже виновато:
- Ну че ты, мать, мокроту разводишь. Я же считаю, четыре года и три месяца ему осталось.
- Думаешь, сладко ему там? — Катерина Ивановна утерла слезы, взяла стакан.
- Трус в карты не играет, — прогудел Ишимбай. — Говорят, на ноябрьские амнистия будет.
- Какая амнистия, что ты плетешь? — зло оборвал его Денис Петрович, и стало понятно, что он здесь главный и все боятся его. — Какая амнистия, если он по третьей ходке пошел? — Денис Петрович вновь ущипнул струны гитары. — Ничего, Катюха, терпи, такая твоя доля…
- Вон у Робки братан старшой тоже срок мотает, — сказал Гаврош. — Мы с ним по одному делу шли.
- Сколько? — спросил Денис Петрович.
- Восемь лет дали, — негромко ответил Робка.
- Вот дела, Денис Петрович! — добавил Гаврош. — Первая ходка, а под амнистию не попал, чего так?
- Я откуда знаю? Небось режим нарушал, в БУРах много сидел — вот и не сочли…
- Н-да-а... — протянул Гаврош. — Он вообще-то малый гоношистый.
- Два брата-акробата? — усмехнулся Денис Петрович. — Я ж говорю, он мне еще тогда приглянулся — надежный пацан... Тебя как зовут-то, запамятовал?
- Роберт…
- Хорошее имя, иностранное! Значит, братана ждешь?
- Жду. — Робка сидел опустив голову.
- Батя на войне погиб? — опять спросил Денис Петрович.
- Пропал без вести…
- О, дело дохлое, — покачал головой Денис Петрович.
- Хватит тебе, Денис, — вздохнула Катерина Ивановна, — что пристал к человеку? Думаешь, ему приятно допросы твои слушать? — Она выпила, захрустела огурцом, глаза ее прояснились, улыбка появилась на повлажневших губах. Она обняла Робку за плечо, встряхнула его. — Э-эх, Робка, ребятки вы мои бедовые! Ну-ка, Денис... дай-ка спеть, что ли.
- Давай, мадама! Жентльмены всегда готовы! — ухмыльнулся Денис Петрович и заиграл на гитаре.
Катерина Ивановна глубоко вздохнула, будто освобождаясь от душевной тяжести, окинула всех затуманенным взглядом, улыбнулась и запела с бесшабашной удалью:
Окрасился месяц багрянцем,
Где волны бушуют у скал,
Поедем, красотка, кататься,
Давно я тебя поджидал…
И все за столом, за исключением Милки и Робки, дружно подхватили:
Ты правишь в открытое море,
Где с бурей не справиться нам,
В такую шальную погоду
Нельзя доверяться волна-а-ам…
А Робка и Милка смотрели друг на друга, и Гаврош время от времени перехватывал эти взгляды, улыбался криво, но продолжал петь, потом вдруг нахмурился, и лицо его стало недобрым. А затем он нахально обнял Милку, притянул к себе, вызывающе глядя на Робку, дескать, смотри, пацан, она моя! Он захотел поцеловать ее на глазах у всей компании, но Милка отвернула лицо, пытаясь оттолкнуть его. Робке стало жарко, в голове зашумело, голоса поющих сделались далекими и тонкими. Ну зачем он пришел сюда? Что хотел увидеть? Что сказать хотел? Ах да, он ведь в Мурманск собрался уезжать! В дальние моря ловить селедку! Хлебать соленую морскую волну! Смотреть смерти в глаза и закалять характер! Да вот она, твоя смерть, Роба, смотри, закаляйся! Вот она, твоя улыбающаяся погибель, в объятиях другого парня, смотрит на тебя с улыбкой, и глазки блестят, и щечки горят! И не спастись тебе, Роба, от этой погибели ни в каких самых далеких морях-океанах!
И вдруг Милка резко оттолкнула Гавроша — он чуть было не свалился со стула — и так же резко поднялась.
И все разом перестали петь, смотрели вопросительно и настороженно. Ишимбай сощурился, отчего глаз вовсе не стало видно, прикусил мундштук папиросы.
Валька Черт, основательно окосевший, хлопал глазами, ничего не понимая. Зато Денис Петрович все понял, тонко усмехнулся, продолжая перебирать струны гитары, поглядывая то на Робку, то на Гавроша.
- Что замолкли? — громко спросила Катерина Ивановна. — Давайте! Дружнее!
- Мне домой пора, — сухо проговорила Милка. — Привет честной компании.
Стало тихо. Денис Петрович перестал щипать струны. Медленно, разом поднялись Робка и Гаврош.
- А ты куда? — Гаврош вперился в Робку злыми глазами. — Пришел, так сиди, уважай компанию.
- В-выпей, Р-роба... — нетвердым языком протянул Валька Черт и взялся за бутылку. — Гаврош угощает, ч-че ты, в натуре?
- Мне тоже домой пора, — глухо ответил Робка.
- Мамка заругает, малолеткам спать пора, — ехидно сказал Ишимбай.
- Слышь, Гаврош, в магазин загляни. — Денис Петрович достал из заднего кармана брюк две сложенные пополам сотенные. — Возьми про запас горючего… и пожрать чего-нибудь. Быстрей давай, через полчаса магазин закроется... Слышь,