Читать интересную книгу И-е рус,олим - Елизавета Михайличенко

Я сменил Хозяина. Аватары мне все еще хозяева, но уже не в смысле владельцы, а просто гостеприимные хозяева пребывающего в их доме дорогого гостя. Не очень, кстати, гостеприимные -- молоко как не подогревалось, так и продолжает наливаться прямо из холодильника, но меня это теперь бесит, только пока я его пью.

Мой новый Хозяин не спешит проявляться. И мне не помогает знание, что мой хозяин Иерусалим. Потому что Хозяин присутствует незримо, и от этого во мне копится страх. Он не играет со мной, не дергает перед носом фантик, не прогоняет с любимого кресла. Он наблюдает. Теперь мне ясно, что привычная реальность треснула. Но что проникает через эту трещину, где оно, когда начнет осуществлять таящуюся за кадром угрозу,-- можно только пытаться угадать. Несу сам себе какую-то чушь. Любая мышь сформулировала бы эту мысль короче и понятнее. И это хорошо, это значит, что я не тварь дрожащая и ее терминологией по-прежнему не владею. И кому это угроза? Мне? Нет. Наверное, нет. Угрозу я ощущаю скорее, как приказ к действию, существующий еще в несформулированном виде. Угрозу я должен буду воплощать. Потому что должен буду служить. Как пес, ага. Черта с два.

Какая разница, кто хозяин -- вертикал или Город! Главное правильно выстраивать отношения. Не прогибаться, держаться органичных для своей дорогой натуры принципов. На первом этапе -- не уступать ни духа, ни даже последней буковки из своих неотъемлемых прав, дорогих. Ни запятой! Хозяин рано или поздно зовет своего кота. Когда Город позовет меня в первый раз, я, дорогой, просто не отзовусь. Первому вертикалу в райском саду подарили право давать всему названия. А у меня врожденное право не отзываться на любые названия, если они мне не нравятся, или если я, дорогой, просто не в духе. И уж тем более не позволю обозвать себя еще какой-нибудь дурацкой кличкой, предполагающей заведомо ироническое отношение. Ну и что, что я вскормлен на твоих помойках, дорогой Город!

Я начинаю растворяться. Нет, сам-то я тут, куда я денусь. Но я словно утекаю сам из себя, полная и абсолютная моя принадлежность себе, дорогому, уже не так очевидна... совсем не очевидна. Я словно бы из независимой единицы дорогой жизни превратился в зависимую и не единицу. В зависимую и, главное, готовую к зависимости (от обстоятельств? от хозяйского окрика?). Мне это не нравится. Ох, не нравится мне это. Мне это очень не по душе. Я вообще не желаю с этим мирно уживаться. Я буду сопротивляться. Я же не зрение, в самом деле, чтобы двоиться. Или я здесь и сейчас, или тогда уж давайте договариваться. Кроме того, мне неясно какой именно частью Красного Льва мне предстоит стать. То есть, мордой, конечно, что за идиотские мысли.

Потому что если не мордой, то зачем мне шомполом забивать в мозги информацию в человеческом формате. Мать моя кошка! А что, если все не так? Если вся эта инфа не для меня, если она просто через меня прокачивается? Ну да, потому-то я, дорогой, ни хрена и не понимаю. Но это же дело сфинкса -быть модемом между вертикалами и кошачьими. Что такое модем? Ну наконец-то! Хоть это я понимаю что такое.

Что я знаю про сфинксов? О, это... Это... Это -- нечто. А что это? Средоточие. Коточеловек. Высший смысл. Черт его знает -- что это такое. Все началось с Адама. Шуры-муры, райский сад, искушение натурой, Евин взгляд и Евин зад. Безобразная сцена изгнания. Гонят тебя? Огрызнись и уйди. Нет же: "Прости, не прогоняй, я больше не буду". Цепляется за что ни попадя, ангельские пух и перья, как при погроме. И тогда изгнать Адама и Еву было приказано Льву. И Лев погнал их, и Ева была уже за оградой сада, но Адам вцепился в ворота, и Лев смахнул его лапой, но случайно вырвал ребро -- то самое, лишнее, оставшееся непарным после создания Евы. И тогда подполз к нему уже безногий Змей и шепнул Льву: "Это твоя доля, львиная. Жри!" И Лев сожрал теплый кусок человечины, хрустнул сахарным ребрышком. И тут же настиг его Гнев: "Ты посмел съесть ЭТО ребро?" "Умрррм." "Так знай же, что и оно съело тебя. Сам себя наказал ты, бывший Лев! Сфинкс! То, что в тебе -теперь половина тебя. И не будет тебе пары, потому что ты сам -- пара. Пошел вон!" Так слились воедино человек и кот. Так появился Первый Сфинкс. Так состоялось второе изгнание из Рая.

Первый Сфинкс, через много лет, успокоился, обняв лапами Краеугольный Камень. Имя ему стало Иерушалаим. Хвост его -- Кедрон, грива его -масличные деревья, спина его -- Храмовая гора. Потом он угас и передал имя и пост Ицхаку. Он уже тоже дряхл и дремлет. Покой его лучше не нарушать...

Нет, нет, нет! Только мордой. Ну, в крайнем случае, правой передней лапой. Ударной, когтистой. Если это так происходит. Потому что, как это происходит, я как раз не знаю. Потому что, как это... "Пока не требует... бла-бла... к священной жертве... бла-бла..." Правильная мысль. Пока не требует к священной жертве -- пусть не доебывается. Я намерен строить отношения с Городом на принципах взаимного уважения. Я его Кот, а не раб. Просто пока я иду по этому забору, раз уж все так сложилось, но я конечно же научусь на нем сидеть, лежать и наблюдать сверху за городской суетой. Вертикалы нынче засуетились. Ясно, идут Дни Трепета, они в разгаре, вертикалы начали думать о софте.

Это не случайно, что Дни Трепета выпадают на начало месяца, на чеширские, как я их теперь называю, дни, вернее ночи, когда тонкая усмешка Чеширского кота в небе становится с каждой ночью все шире. Небо в начале и конце месяца -- кошачье, а в середине -- кругломордое, вертикалье. Поэтому ночное небо -- это черный сфинкс.

Чем ближе подкрадывается к вертикалам Судный День, тем нам с Чеширским небожителем смешнее. А в вертикальих глазах стынет надежда на спасение и очевидное понимание, что не было оно заслужено. Поэтому все вертикалы этих дней становятся так похожи. Боитесь, гады? Софты ваши жалкие содрогаются. Не смотря на разницу в лицах, у них один и тот же взгляд. В глаза им даже заглядывать не интересно -- практически одно и то же, с легкими вариациями:

"Господи, запиши меня в файл жизни. Запиши меня в него, ибо я хочу... потому что я сумел оглянуться. И увидел, что за мной тянется слизистый след недостойных мыслей, темных суждений, рожденных безысходностью... ее я тоже не сумел избежать, она ловила меня и поймала, пропитала меня собой, вынудила разрешить себе все, что я не должен был разрешить, если бы имел надежду на продолжение... а то, что я разрешил себе -- думать, чувствовать, делать,-было следствием конца пути, обрыва его, то есть его абсолютного непродолжения... а следовательно -- бессмысленности. Бессмысленности я испугался, Господи, бессмысленность овладела мною, и мне стало так понятно, что вообще все -- незачем... Вот почему я стал оставлять за собой след гниющих надежд, отравлять других его сладким парализующим ядом... Но чем ближе подступает эта безысходность, тем более чувствую я уплотнение оставшегося времени, оно толкает меня в грудь, словно кулаком, словно не останавливает, но хочет задержать, привести в чувство... в чувство... в чувство долга по отношению... по отношению к собственному существованию. Я должен жить, Господи, потому что... Потому что желаю этого всем своим существом. Потому что желаю исправления. Своего. Чужого. Я готов жертвовать своим прошлым во имя будущего. Я готов кромсать сшитое и размахивать лоскутами, словно флажками, сигнализируя лишь одно: "Жизнь!" Я готов стать лучше. Хуже. Я готов стать таким, каким нужно. То есть, совсем другим. И я не стану, конечно. Но разве недостоин я прощения лишь за силу и искренность моего желания?"

Хех. Это что-то. Впрочем, мне тоже не помешает почаще перемигиваться с луной. Глядя на небо, уже меньше заботишься как поставить лапу, и путь по забору превращается то ли в последнюю игру, то ли в вечную:

Чеширский кот, умирая,

мне прошептал: "Чииииз".

И тут же воронья стая

обсыпала наш карниз,

как герпес -- весь Город болен -

простужен и воспален.

И лечит он алкоголем

похмелье былых времен.

Вознесся Чеширский тезка,

катается в дегте ночи,

улыбкой сырной и плоской

светится и молчит.

А я ухмыляюсь криво

с земли в небеса смотря,

и звезды падают мимо,

все мимо, мимо меня,

не ранят. Чужая шкура,

чужие и слог, и звук.

Подруга моя, как дура,

берет колбасу из рук.

6. ПРОТОКОЛЫ СУДНОГО ДНЯ

(C)

-- Интересно,-- ехидно протянула Анат,-- что едят безымянные герои?

-- В ближайшие сутки -- ничего,-- недовольно буркнул Макс.-- И потом, я не совсем безымянный. Я хоть и без имени, но отчеством обладаю.

По дороге домой, Макс зашел на рынок "Махане Иегуда", чтобы перевести стрелки грехов на курицу. Вернее, даже не на курицу, а на деньги, которые символизировали курицу, которую религиозные евреи крутят по-особому над головой перед Судным Днем, чтобы освободиться от грехов. Деньги принимали специально для такого дела дежурившие у входа на рынок пингвины. Макс, неловко усмехаясь, сдал три раза по двадцать шекелей -- за всю маленькую семейку, бодро продиктовал имя сына, имя жены и запнулся.