Читать интересную книгу Интернет и идеологические движения в России - Коллектив Мохова

Производство мифов об уникальности российской демократии («суверенная демократия»), о культурной предрасположенности русского народа к авторитарному стилю правления («колея», «русская матрица»)530 и об «особом пути» развития России представляет собой процесс реанимации «имперского сознания». На достижение этой же цели работает последовательный курс российских властей по ретрадиционализации общественных нравов — поиск «духовных скреп». Суть этой «борьбы за умы» россиян состоит в пропаганде так называемых традиционных семейных ценностей и использовании православия как механизма формирования консервативного большинства наряду с поиском врагов, как внутренних (гомосексуалисты или либералы, «пятая колонна»), так и внешних (страны Балтии, Грузия, США или Украина, в зависимости от внешнеполитической ситуации).

Элементы «имперского синдрома» не просто взаимосвязаны, но и обеспечивают взаимную устойчивость всей конструкции, выступая условием ее воспроизводства. Вот лишь некоторые варианты такой взаимосвязи. С одной стороны, пока сохраняется «имперское тело», живы и страхи его разрушения. Такие страхи приняли наиболее массовый характер после распада СССР. Впрочем, это произошло не сразу, не в 1991 г.; страхи «возвращались» из прошлого постепенно, на протяжении всего последнего десятилетия ХХ века. К этому мы обратимся чуть позже.

С другой стороны, пока существуют страхи разрушения или захвата «имперского тела» внутренними или внешними врагами, воспроизводятся и надежды на «сильную руку» и «мудрого царя». Эти стереотипы, в свою очередь, используются как база для восстановления и укрепления имперской, антифедеративной централизации. Целями борьбы с сепаратизмом В. Путин, в частности, обосновывал введение федеральных округов в мае 2000 г.531, а необходимость замены избранных губернаторов назначаемыми после Бесланской трагедии 2004 г. была обоснована борьбой с терроризмом и укреплением безопасности532.

Наконец, размер «имперского тела» порождает великодержавные амбиции. По мысли (нео)евразийцев, идеи которых стали основой официального дискурса российского политического режима, не может страна с самым большим «телом» на свете не иметь особой геополитической роли в мире, не претендовать на статус великой державы. Знаменитый постулат этой группы идеологов гласит: «Географический рельеф как судьба»533.

Существует множество факторов, активизирующих взаимодействие в цепи «имперское тело — имперское сознание — имперская власть». Мы сосредоточимся на такой их классификации, которая позволяет отделить факторы, обусловленные историей и являющиеся адаптацией к среде, от факторов, связанных с манипуляциями массовым сознанием и эксплуатацией существующих у населения страхов. Так, мы полагаем, что «имперское сознание» не является имманентно присущим массовому сознанию всего населения России или менталитету русских. Напротив, оно оживает только в том случае, если его последовательно активизируют, реконструируют заинтересованные политические силы, опирающиеся при этом на благоприятные для себя условия, например усталость народа от реформ и отсутствие демократических традиций.

Механизмы «имперского пленения». О постимперских трансформациях в России

Случай постсоветской России наглядно демонстрирует, как обществу в 1990-е гг. буквально навязывалось «имперское сознание». В 1992–1994 гг. на политической сцене России уже в полной мере проявились политические силы, которые можно назвать имперскими реставраторами. Например, бессменный лидер российских коммунистов Г. Зюганов уже тогда патетически взывал к чувствам русских людей: «Без воссоединения ныне разделенного русского народа наше государство не поднимется с колен»534. Левые силы, да и не только они, активно выдвигали триединое требование: «возрождение СССР», «объединение разделенного русского народа» и «защита русских соотечественников, брошенных на произвол судьбы» в новых независимых государствах535. Это те же идеи, которые ныне поддерживает большинство россиян, но ведь в начале 1990-х такие лозунги не имели большого отклика в массовом сознании. Социологические опросы 1993 г. не выявили у россиян ни малейших признаков сожалений о распаде страны и тяги к ее объединению. Например, только 16 % россиян в то время заявляли, что их жизнь в значительной мере связана с другими республиками бывшего СССР, при этом у этнических русских актуальные эти связи были менее значимыми, чем у респондентов других этнических групп536, многие из которых, возможно, были выходцами из других республик бывшего Союза537. Лишь 9,3 % русских и 12,9 % представителей других национальностей заявляли, что они ощущают «свою общность с людьми и историей этих республик» (речь шла о союзных республиках). И даже простой интерес к территориям за пределами России был тогда невысок. К Украине интерес был выше, чем к другим республикам, но и к ней проявляло внимание меньшинство — только 21 % русских респондентов538.

К 1993 г. появился Конгресс русских общин, который стремился превратить многомиллионную русскую диаспору в новых государствах, бывших республиках СССР, в мощную политическую силу и орудие русского ирредентизма, то есть объединения вокруг России людей, считающих себя русскими. И каков был результат? Ничего похожего на имевшие место в прошлом и настоящем венгерский ирредентизм (например, присоединение Северной Трансильвании и проект Великой Венгрии) или румынский (Великая Румыния) ирредентизм. Ничего, что могло бы даже отдаленно напоминать по своей мощи указанные ирредентистские движения, на территории СНГ тогда не проявилось. Ирредентизм считается в теории одним из ярких признаков имперского национализма и имперского массового сознания. И в 1990-е гг. эти свойства проявлялись у иных народов, например венгров, сербов и румын, больше, чем у русских.

Можно утверждать, что жесткие государственники и имперские националисты до середины 1990-х гг. ссылались на «волю народа» без малейшего на то основания. В начале 1990-х гг. 60 % опрошенных социологами под руководством Ю. Левады респондентов рассматривали Запад как модель для подражания, имея в виду его политическую систему, рыночную экономику и образ жизни539. Прошло время, и к 1995 г. стали все более ощущаться трудности переходного периода: нарастала усталость от реформ и ошибок в их проведении. Именно в это время массовые настроения начали постепенно меняться. В середине 1990-х гг. процесс эрозии позитивного образа Запада только начался, а к 2000 г. оценки начала 1990-х поменялись на противоположные. В 2001 г. 67 % опрошенных в России указали, что западный вариант общественного устройства в той или иной мере не подходит для российских условий и противоречит укладу жизни российского народа540.

Радикальность социально-экономических перемен в России в 1990-е гг. была ниже, чем, например, в Польше или странах Балтии; по крайней мере, отраслевая структура экономики России и состав ее менеджмента изменились меньше. Однако у названных соседей России психологическая болезненность от шока перемен смягчалась желанием войти в Европу. Считалось, что ради этой самостоятельной и важной цели можно было потерпеть дискомфорт и преодолеть болезни роста. В России такого защитного механизма в народном сознании не было: движение в Европу не являлось самостоятельной целью, напротив, эта идея сама зависела от нескольких других. Важнейшую роль в восприятии вестернизированных реформ играло отношение к социализму и к СССР. В 1989–1992 гг. более половины россиян поддерживали лозунг «Социализм завел нас в тупик»541. Примерно такая же доля респондентов выступала в поддержку аналогичной идеи в Польше 1980-х гг., но там подобные настроения специально оберегали, на их сохранение работали музеи социалистического быта, подавлявшие желание вернуться в социализм, фильмы А. Вайды и едва ли не вся польская литература. В России ничего похожего не было, и к 1995 г. стал популярным другой тезис: «Социализм был не так уж плох, плохи были его лидеры», — а к началу 2000-х были реабилитированы и советские лидеры.

В этом отношении показательны перемены отношения к образу И. Сталина. Во второй половине 1980-х, в период начала общенациональных социологических опросов в СССР, Сталин не попадал в списки выдающихся деятелей и был фигурой, постоянно подвергаемой в перестроечных медиа жесточайшей критике. В 1991 г., в новой постсоветской России отношение к нему в массовом восприятии лишь ухудшилось. Тогда менее одного процента опрошенных первым в России социологическим центром ВЦИОМ посчитало, что о нем будут помнить через десять лет. Подавляющее же большинство респондентов было уверено, что его скоро просто забудут. Однако этот прогноз не сбылся: менее чем через десять лет, в 2000 г., тот же социологический центр зафиксировал, что Сталин, по данным опросов общественного мнения, лидирует в списке самых выдающихся глав российского государства в ХХ веке542. Показательно, что третью строчку в этом рейтинге занимал Ю. Андропов — руководитель Советского Союза в 1982–1984 гг., а до этого многолетний глава КГБ, который, так же как и Сталин, воспринимался в массовом сознании россиян как сильный авторитарный администратор — «железная рука»543. После десяти трудных лет привыкания к новой социальной и экономической среде у многих россиян возродились привычные советские стереотипы, связывающие в сознании стабильность исключительно с авторитарным правителем. Но еще важнее, что эти патерналистские стереотипы навязывались массам российской политической элитой, которая не только морально реабилитировала Сталина, но и активно его рекламировала. В 2000 г., по случаю Дня Победы, имя Сталина впервые прозвучало в позитивном ключе из уст президента Путина; тогда же кинорежиссером Н. Михалковым была озвучена идея переименования Волгограда в Сталинград544. С тех пор тема возвращения городу имени Сталина возникала каждый год накануне 9 мая.