часто отлучался в Варшаву. Он не брал меня с собой, отговариваясь тем, что мое место дома. Однако этот самый «дом» вовсе не был моим. Я не могла пригласить никого из своих друзей. Это не понравилось бы Людмиле, которая все еще не собиралась делиться хотя бы частью своих обязанностей. Стоило мне пожаловаться на это Евгениушу, он тут же раздраженно заявил, что никто и не ожидает от меня, чтобы я занималась домашними делами. Тогда я попросила объяснить, что же в таком случае от меня ожидается? «Быть моей женой», — ответил он.
Как это понимать? В этом доме у меня не было роли такой жены, которая бы заботилась о нем. Если ему что-то требовалось, он обращался к Людмиле. В обществе я не была для него такой женой, которая помогла бы ему развивать карьеру. Если ему что-то было нужно в этом отношении, он обращался к другой сестре — Ирене. В постели я не была такой женой, которая могла бы разделить с ним счастье супружеской близости. Я была всего лишь объектом его бешеной страсти. В результате я ничего не могла изменить…
В Сосновце мне было невозможно как-нибудь устроить свою жизнь помимо Евгениуша. Этот провинциальный городок находился в сонном захолустье на границе с принадлежавшей Германии Силезией. Местные жители вели себя сдержанно и уважительно. В первую очередь они видели во мне графиню Домбскую и кинозвезду, а вовсе не то, что было на самом деле, что я — недавно вышедшая замуж молодая женщина, которая хотела найти свое место в их обществе.
В общем, я проводила время в полном одиночестве в этой холодной квартире, пытаясь скомпенсировать неудовлетворенность такой жизнью тем, что читала все книги, какие только попадались мне на глаза. Когда Евгениуш приходил домой, наши разговоры сводились исключительно к темам, касавшихся его карьеры, причем в этот дом не пускали никого, кто не считал бы карьеру важнее всего на свете. Клан Домбских собирался в доме каждый вечер, чтобы обсуждать перспективы относительно будущего Евгениуша. Даже муж Ирены вел себя так, будто его единственное предназначение в этом мире сводилось к необходимости принимать участие в блистательном развитии карьеры шурина. Евгениуш, нельзя не признать, несомненно был весьма многообещающим молодым человеком, однако в то же время невозможно не отметить, что никто из них, моих новых родственников, казалось, не понимал, что за пределами границ этого городка существует огромный мир, который как раз сейчас переживает бурные потрясения. И если я пыталась перевести разговор на темы, связанные с искусством или мировой политикой, меня тут же резко обрывали, высокомерно замечая: «О, наша Пола слишком многое повидала всякого-разного по всему миру, чтобы заинтересоваться нашими скучными, никчемными разговорами…»
И вот однажды, выйдя из помещения, где работал Евгениуш, я увидела, как из вагона берлинского поезда на платформу спускается знакомая фигура. Я не поверила своим глазам, даже когда помчалась к этому человеку и бросилась в его объятия с криком:
— Эрнст! Эрнст!
Любич внимательно оглядел меня.
— Что-то ты слишком похудела, — сказал он, однако, взглянув на меня «в кадре» (то есть сложив большие и указательные пальцы рук, будто это видоискатель кинокамеры), добавил: — Но на экране это будет интересно выглядеть!
Я рассмеялась.
— Ну вот, я приехал, чтобы увезти тебя в Берлин, — сказал он. — У тебя ведь контракт с УФА, ты не забыла? Надо поговорить. Пошли к тебе.
— Нет-нет, не туда, — вырвалось у меня. Я взяла его под руку и отвела в станционный буфет. Мы сели в отдельный кабинет, и я засыпала его вопросами про всех наших общих друзей.
— Ну, будет уже, — сказал он спустя некоторое время, затем пристально поглядел на меня и, нежно взяв за руку, проницательно заметил: — Пола, детка моя, ты ведь несчастлива, правда?
Впервые за несколько месяцев кто-то проявил ко мне заботу, пожалел, и вот результат — я не сдержала слез. В промежутках между рыданиями поведала ему грустную историю своего замужества. Он погладил меня по руке, что-то сочувственно пробормотал.
— Спасибо тебе, Эрни, что выслушал меня. Мне теперь даже на душе легче стало, когда поделилась с тобой. Больше ведь не с кем.
— Возвращайся в Берлин, — сказал он. — Ты нам нужна, Пола. Мы тебя любим. Это тебе пойдет на пользу. Ты же сама знаешь, насколько тебе лучше, когда ты работаешь.
Он вновь зажег сигару, которая было потухла, пока я изливала ему свои признания.
— Банки сейчас занялись рефинансированием киностудии УФА, — заметил он. — А знаешь ли ты, Пола, что наша «Кармен» получила самый большой успех во всей истории немецкого кино?
— Откуда я могу знать? Я и думать перестала обо всем этом.
— Да, еще, ты будешь иметь весьма приличный доход благодаря своей доле в «Рабе страстей». Эта лента так хорошо пошла, что сейчас поговаривают, не стоит ли снова начать снимать двухчастные фильмы.
Мы рассмеялись. Я непроизвольно посмотрела в сторону немецкой границы. Со дня своего замужества прошло уже почти восемь месяцев, и все это время, пока мне было здесь так тоскливо, по ту стороны линии границы я была богата, знаменита и любима. Эрнст вновь заговорил серьезным тоном:
— Как же можно, чтобы такая актриса, как ты, погибала в этой дыре! Возвращайся, Пола! Утром, с первым поездом. Поедем вместе. Помнишь все наши планы?
— Но я не могу просто взять и уехать. Я же замужем.
Любич лишь пренебрежительно отмахнулся, как будто перечеркивая все, убирая Евгениуша из рассмотрения.
— Тебе-то нет разницы, дорогой мой, — сказала я, — а я-то — его жена, значит, обязана получить его разрешение. Без этого я никуда не поеду.
Любич нетерпеливо вздохнул:
— Прекрасно! Мне пойти с тобой, чтобы помочь делу?
Я лишь улыбнулась:
— Ты?! Да «помочь делу» в этой ситуации?! Да с твоим чувством такта?! Вряд ли. Нет-нет. Если говорить серьезно, мне нужно все сделать самой.
Любич понимающе кивнул.
— Ладно. Где тут у вас гостиница? В этой дыре есть вообще хоть какая-то гостиница?
Ну, ясное дело, Любич ведь — космополит до мозга костей, а значит, любой город с населением меньше миллиона уже недостоин его внимания…
Вечером того же дня, после ужина, я сказала Евгениушу, что хотела бы с ним кое что обсудить. Поскольку Людмила не уходила из комнаты, я резко бросила ей:
— Оставь нас одних!
Сыграв жалкую пародию на оскорбленное достоинство, она ушла, причем немало взбешенная.
— Надо ли так? — спросил меня муж.
— Надо! — воскликнула я и тут же рассказала ему обо всем, что случилось за день.
— Но если ты, конечно, не