как тебе повезло! Раз Людмила будет заниматься домашними делами, ты сможешь жить как королева!»
А Евгениуш, ласково потрепав Людмилу по щеке и озарившись улыбкой, воскликнул: «Ах, ты мое сокровище!» Я смотрела на это трио: красивые светловолосые брат и сестры Домбские высились передо мною, будто прочная стена, которую мне ни за что не преодолеть. Ну, ладно, все переменится, подумала я, когда окончательно перееду сюда на правах жены Евгениуша. Моя мама уезжала первой, на вечернем варшавском поезде. Она не могла, разумеется, не заметить, что у меня назревает конфликт с Людмилой. Когда мы обнялись на прощание, она напоследок посоветовала мне набраться терпения, постепенно завоевывать расположение новых родственников, а не ожидать от них, что они легко откажутся от своих давних привычек. Но потом она уехала, а я осталась одна в комнате, заполненной чужими людьми. Конечно, я разнервничалась, и мне было очень нужно обрести покой в объятиях Евгениуша, но он был постоянно чем-то занят. Я смотрела на него, смотрела и вдруг поняла, что качества, которые так поражали меня в начале наших отношений — легкость в обращении, изящество, любезность, — были, оказывается, механическими, заученными… Он и со своими друзьями общался в такой же манере, как со мною или с моей матерью. Присутствующие время от времени улыбались мне, бормотали какие-то банальные слова поздравлений, но это отнюдь не уменьшало моего чувства одиночества. Я все больше чувствовала себя — на собственной-то свадьбе! — как непрошеная гостья. Когда все ушли, Людмила осталась в гостиной, чтобы проследить за уборкой посуды. Она живо болтала с Евгениушем, расспрашивая то про одного, то про другого его приятеля. Я никого из них не знала, поэтому не могла принять участия в разговоре. Когда я попыталась что-то спросить, они небрежно отмахнулись от моего вопроса, сказав, что слишком много объяснять, а сейчас, мол, не время. Можно было подумать, что мой муж не слишком торопится распрощаться со своей сестрой, и я уже спрашивала себя, когда же, наконец, я останусь с ним наедине? Я чуть было не крикнула, что это же моя свадьба, моя брачная ночь, это я вышла замуж, а не она! Но мама ведь посоветовала мне проявлять терпение… Я утрированно зевнула и сказала:
— Хочется спать, я устала. Ты проводишь меня в нашу комнату? Евгениуш посмотрел на меня так, будто его невероятно поразила эта просьба. Он безучастно вымолвил:
— Ах да… Ну конечно. Уже ведь поздно.
Людмила тут же ринулась к дверям, воскликнув:
— Я отведу вас туда!
Как я думала, Евгениуш скажет ей, что это не требуется и что он как-нибудь знает дорогу к своей спальне, однако он промолчал. В результате они шли передо мной, а я плелась за ними по темному коридору. Я уже стала побаиваться, что Людмила и в спальню войдет вместе с нами, но у двери она, обернувшись, расцеловала меня в обе щеки. «Если тебе что-нибудь понадобится, я в соседней комнате, — сказала она, улыбаясь, и добавила: — Ты сегодня будешь спать на кровати, в которой я родилась!» И отправилась восвояси, оставив в коридоре лишь эхо своего девичьего смеха.
Евгениуш распахнул дверь передо мною, приглашая в спальню. И тут меня вдруг одолели дурные предчувствия: ведь мой муж был для меня совершенно незнакомым человеком, я и видела-то его до сих пор не больше десяти раз… Когда я только приехала, моим багажом занялась Людмила, она же проследила, чтобы вещи распаковали и разложили в шкафу в этой комнате.
А я попала сюда впервые. По всему было видно, что это комната холостяка — ни одна деталь убранства не скрадывала ее общую суровость. Я было пробормотала что-то насчет этого, мол, хорошо бы повесить новые занавески и переставить мебель. Впрочем, заговорила я об этом больше ради возможности хотя бы поговорить с мужем… но Евгениуш твердо заявил: «Это все ни к чему. Комната мне и так нравится. Вполне подходит».
Я жаждала нежности, а столкнулась с безразличием. Тут он принялся за вечернее омовение с такой же, видимо, тщательностью, с какой всегда делал это перед сном. Я же невероятно волновалась, вся трепетала, раздеваясь, а для мужчины, которого я полюбила, это была такая же ночь, как и любая другая… Разница была лишь в том, что теперь он женат. Первое время Евгениуш еще, может, и испытывал страстное желание по отношению к невесте, но теперь, когда она уже принадлежала ему, ей следовало, черт подери, поскорее приспособиться к привычному для него распорядку жизни. И никаких перемен в этом он не хотел…
Я нырнула под пуховое покрывало в гигантскую кровать, стоявшую в алькове, который занимал заднюю часть комнаты Евгениуша, и ждала его, дрожа под одеялом в мрачной полутьме. Когда он наконец тоже оказался в кровати, то спросил:
— Тебе свет немного оставить?
Я не знала, что сказать, потом пробормотала:
— Как хочешь…
На меня упал кружок света от лампы. Евгениуш опустил полог алькова и неторопливо стянул с меня ночную рубашку через голову. Я было хотела погладить его лицо, но он ничем не выразил желания поощрить хотя бы малейшее проявление близости. Я же опасалась, что мое поведение будет сочтено слишком развязным… Он внимательно оглядел мое тело, будто врач в клинике, а затем произнес тоном профессора: «Ну что ж, все очень красиво, как я и предполагал» — и сам окончательно разделся, сняв с себя пижаму.
Я почувствовала себя настолько чужой ему, что мне было стыдно смотреть на обнаженное тело своего мужа — голого незнакомца… Я думала, что повторится удивительно сладостная боль, которая ошеломила меня тогда, при нашем поцелуе, однако вместо этого он обрушился на меня неистово, с напором, видимо думая, что это и есть проявление страсти. В испытанной мною боли не оказалось ни грамма сладостности, и боль эта стала самым сильным чувством, какое я испытала в ту ночь, не говоря уже об отвращении.
Удовлетворив свою потребность, он отвалился от меня, тут же впав в глубокий сон, а я так и лежала в кровати, недвижно, пока в окнах не забрезжил утренний свет. Он не слышал мои сдавленные рыдания. Неужели есть только это… и больше ничего? Я поглядела на мужа. Он был очень красив, даже во сне, но его красота более не привлекала меня, никак не волновала. Мне не хотелось прикасаться к нему, и я оставалась на своей половине кровати. Внезапно я услышала собственный голос, который повторял: «А где же радость, о боже, где же радость?» В последующие недели Евгениуш