Каждое утро Рейчэл посещала Джоша Кленнинга и позировала, но художник явно не думал, что генерал и его войско покинут Нашвилл, он лишь пожимал плечами, когда Рейчэл пыталась ускорить работу.
Наконец в первую неделю января полковник Джон Коффи отбыл со своими шестьюстами семьюдесятью кавалеристами и пошел по Тропе Натчез. Спустя три дня Рейчэл стояла на берегу реки с Эндрю-младшим на руках вместе с населением всего Нашвилла, высыпавшим для проводов. Она махала платком и кричала прощальные слова генералу Джэксону и тысяче пятистам пехотинцам, отправившимся в поход. Эндрю сказал ей, целуя на прощание:
— Не тревожься, дорогая, я позабочусь о себе. Ты знаешь, что я буду заниматься делом, к которому всю жизнь стремился.
Да, она знала и поэтому уступила ему. Рейчэл сказала:
— Дорогой, художник обещал мне, что сделает в срок. Я хотела, чтобы при прощании ты имел это при себе как мой подарок.
— Ой, сюрприз?
— Мой портрет на слоновой кости. Я хотела бы, чтобы ты носил его в кармане.
— Вовсе не так. Я повешу его на шею на цепочке и никогда не сниму — ни днем, ни ночью. Если портрет будет закончен через десять дней, пошли его с Динуидди к слиянию Кумберленда и Огайо. Он станет символом моих успехов.
Она стояла на берегу, наблюдая, как последняя лодка отошла от причала, освещаемая серым холодным январским светом, а первая лодка, в которой был Эндрю, медленно скрывалась из виду.
/6/
Лишь после того как Рейчэл вошла в дом через парадную дверь и Молл взяла ее накидку, она почувствовала перемену, происшедшую за короткое время в ее доме, с тех пор как она вышла из него: первое длительное отсутствие Эндрю в Эрмитаже. Когда он уезжал на неделю или на месяц, она все же ощущала его присутствие в доме, слышала его голос, видела его гибкую фигуру, передвигающуюся по зданию с неловкой грацией, свойственной необычайно высоким людям. Теперь же он исчез — исчез его голос, его фигура, его присутствие, — и огромная комната стала пустой.
Рейчэл присела на краешек стула, пока Молл отводила мальчика наверх. Она не то чтобы была утомлена физически, а скорее поддалась чувству подавленности. Разве солдатские жены не надевают личину отваги и жизнерадостности и никогда не дают мужьям заметить свою дрожь и свой страх? А когда мужчины уходят, они, женщины, возвращаются в свои безмолвные дома, зная, что им придется проявлять выдержку в течение года, а то и всей жизни, разве они не страдают в одинаковой мере? Чувствуют ли они себя ослабевшими и опустошенными, не представляя, сколько времени потребуется, чтобы снова стать на ноги? И почему даже присутствие любимого сына не возмещает отсутствия мужа?
Молл и мальчик спустились вниз. Он был в ночной рубашке, готовый к ужину. Рейчэл почитала ему немного, а потом рано уложила спать в своей постели, ведь он встал рано на заре. Молл сидела в кресле-качалке у камина, когда Рейчэл спустилась в большую комнату. С годами волосы Молл поседели, а лицо значительно похудело, но в остальном трудно было сказать, что ей уже перевалило за семьдесят.
— Молл, ты не должна была ждать меня. Я не хочу есть.
— Я знаю, миз Рейчэл, что вы не хотите, но я подам ужин. Генерал Джэксон сказал мне перед отъездом, чтобы я заботилась о вас. Помните, какой худющей вы стали в Хантерз-Хилл потому, что не хотели есть? Так идите же к столу и скушайте тушеное мясо.
Рейчэл съела немного телятины, чтобы ублажить Молл, и тут же почувствовала себя теплее и лучше. Она поднялась наверх, быстро разделась, надела длинную фланелевую ночную рубашку, но не стала заплетать косы и надевать ночной колпак. Она подвинула мальчика на его подушку, подвернула одеяло под его плечи, потом накинула на себя свой старый поношенный халат из испанского синего шелка. Она устала от долгой поездки, от дней ожидания и постоянной тревоги, что в любой момент у Эндрю могут отобрать командование. Но Рейчэл знала, что не сможет заснуть, — так остро чувствовала она свое одиночество.
Спустившись вниз, она подложила дрова в камин и села поближе к огню. Уперев локти в колени, Рейчэл протянула свои ладони к языкам пламени. Самыми тягостными будут ночи, днем она сможет ускорить бег времени, занимаясь повседневными делами, у нее будет компания сына, она может приглашать детей Северна. И все же самое тяжелое бремя для женщины — это оставаться с тем малым, что дает монотонная, а в одиночестве бессмысленная домашняя работа. «Такова судьба женщин, — рассуждала Рейчэл, — не быть творцом осмысленного — это отдано мужчинам, а всегда служить пассивным орудием для того, кто участвует в событиях».
Рейчэл встала, прошлась по комнате, прикасаясь к старым, знакомым предметам: к рашперу, принадлежавшему ее матери, который висел сбоку у камина; большим напольным часам, своему пианино и флейте Эндрю, лежавшей в футляре; ореховому письменному столу ее отца. Она выдвинула ящик и увидела одну из глиняных трубок Эндрю и рядом с ней в деревянной шкатулке — табак. Не задумываясь взяла трубку, набила ее табаком, подошла к камину и, выбрав живой уголек, приложила его к табаку, как делал Эндрю. У дыма был раздражающий, почти невыносимый вкус, и Рейчэл быстро его выдохнула. Через некоторое время она вновь вдохнула: на этот раз ощущение не было таким неприятным. Она погрузилась в кресло, втягивая понемногу табачный дым и выдыхая его в сторону потрескивавших дров. Она почувствовала себя ближе к Эндрю. Боль несколько утихла.
На нее нашла мечтательность, ее память вернулась к детским дням в Виргинии, на плантации, к ее отцу, начинавшему каждый новый день с молитвы. Первое, что старался внушить ей отец, Бог — это не идея или его отдаленное присутствие, а часть ее самой. Рейчэл слышала голос отца, говорившего ей: «Мы все — неотъемлемая часть Бога».
Она знала, что для ее отца Бог был всегда близок. Однажды она увидела его молившимся молча, без слов, и спросила, не боится ли он, что Бог может не услышать его. Джон Донельсон снисходительно улыбнулся и ответил:
— Нет, моя дорогая, Бог знает наши мысли, и более отчетливо, чем наши слова.
Рейчэл никогда полностью не принимала и даже не понимала отцовскую концепцию Божества. Для нее Бог был всемогущим правителем Вселенной, отдаленной и зачастую устрашающей силой, контролирующей ее и всех других, нравится им это или нет. Ей никогда не удавалось добиться ощущения интимности в своих молитвах, ибо ей казалось, что Бог слишком далеко, где-то там, в небесах, чтобы увидеть и позаботиться о какой-то одинокой душе. Помимо отца она знала других людей, шагавших по жизни рука об руку с Богом, ее брат Северн был одним из них. Она молилась, когда Эндрю был в отъезде, но всегда молилась скорее с чувством страха, чем любви, и обращалась к отдаленному Всемогущему, не питая к нему всепоглощающей веры и не возлагая на него искренней надежды.
Сейчас же она обнаружила, что встала на колени у камина, молясь за мужа с большим благочестием и смирением, чем когда-либо. Чувство отдаленности и неприкосновенности Бога отпало: она ощущала Его присутствие не только в ее доме, в бревенчатой хижине Эрмитажа, но и в самой себе, слыша свою молчаливую молитву: «Позволь моему мужу выполнить свое предназначение… и сбереги его».
Спустя несколько дней Джош Кленнинг прислал ее портрет в Эрмитаж. Она извлекла слоновую кость из ваты, в которую завернул ее мистер Кленнинг, подошла к окну, и лучи солнца упали на ее изображение. У нее оборвалось сердце, когда она осознала, что перед ней не портрет молодой красивой девушки. Почему она не заказала свой портрет во время первой встречи с Эндрю, когда ее кожа была безупречно гладкой? В таком случае ей не пришлось бы посылать мужу портрет сорокапятилетней женщины со слегка располневшим подбородком.
Но это глупо, ведь и Эндрю не молод. Из-за пережитых им испытаний под глазами появились синие круги, морщины в уголках глаз и глубокие складки, начинающиеся около ноздрей и идущие вниз, к уголкам его неровного рта. От матери она унаследовала густые волосы, и они еще не потеряли своего цвета, кожа сохранила слегка розоватый блеск, а глаза такие же темные и оживленные, какими они были в двадцать один год. Черты ее лица говорили о пережитых неприятностях, страдании, неопределенности. Но нет ничего страшного в утрате молодости, если со временем любовь становится все более сильной.
Она отошла от окна, уложила миниатюру в шкатулку, занялась письмом к Эндрю. Закончив писать, она вызвала мистера Динуидди. Он возвратился через несколько дней с ответом от Эндрю. Рейчэл поднялась наверх, свернулась в клубочек на постели, вытащила из конверта листок бумаги, заполненный его неровным, но ясным почерком.
«Моя любовь!
Сегодня вечером я получил твое нежное письмо, доставленное Динуидди. Он бережно передал мне твою миниатюру. Я буду носить ее на груди; но это вроде дополнения, ибо и без твоей миниатюры моя память никогда не преминет восстановить перед моими глазами твои черты.