Читать интересную книгу Классики и психиатры - Ирина Сироткина

Члены Русского евгенического общества — психиатры Т.И. Юдин, А.Г. Галачьян и биологи Ю.А. Филипченко и Н.К. Кольцов — также уделяли внимание психической болезни в своих генеалогических и статистических исследованиях. Филипченко основал Бюро по евгенике и провел обследование ученых и музыкантов Петрограда. Он сделал вывод, что в семьях талантливых людей больше случаев психических заболеваний, в особенности по материнской линии36. Увидев в этом исследовании подтверждение своим мыслям, Сегалин окончательно заявил, что появление великого человека тесно связано с патологией. Он назвал это «биогенетическим законом», согласно которому гений — это результат скрещения двух линий, одна из которых несет потенциальный талант, а другая, материнская линия — наследственный психотизм и душевную ненормальность. Механизм такой наследственности он не уточнял и лишь позже, под влиянием работ генетиков, стал говорить о «сцеплении генов» (за неграмотное употребление терминов и непонимание законов наследственности его не раз критиковали биологи)37.

Сегалин объявил границу между нормальным и патологическим условной. По его мнению, «природа, знает только одно творчество, одно анормальное, вытекающее из анормальной же психики гениального человека». Нужно помнить, что в патологической «психике гениального человека, наряду с отрицательными процессами дегенерации, идет еще сильнее положительный, прогрессивный процесс — прогенерации (перерождения) и из этого процесса прогенерации вытекает положительный результат»38. Психопатологию можно уподобить родам: и то и другое — «положительная болезнь», так как приносит плоды. Себя и свой институт гениальности Сегалин видел в роли акушера, который стимулирует роды-творчество при помощи психической болезни.

Во взгляде на гений как прогенерацию с Сегалиным соглашались другие психиатры. Психолог JI.C. Выготский написал для Большой медицинской энциклопедии статью «Гениальность», в которой, со ссылкой на итальянского психиатра Энрико Морселли, назвал гениев «эволюционирующей, прогрессивной вариацией человеческого типа». Он подтверждал, что гения «роднит с болезнью отклонение от нормального типа, но это — плюс отклонение, иного рода, чем вырождение»39. Автор книги о творчестве душевнобольных П.И. Карпов также считал, что человечество еще не закончило своего развития: «Скелет, мышцы и внутренние органы сравнительно мало изменяются в смысле прогресса; что же касается центральной нервной системы, то последняя делает большие шаги вперед». Как до него Н.Н. Баженов, Карпов заканчивал сравнением душевнобольных талантов с руинами, писал о жертвах, которые приносит человечество, «устилая путь своего развития людьми, впадающими в состояние психического хаоса»: «На пути развития среди человечества появляются такие индивиды, которые опережают остальное человечество, поэтому эти индивиды представляют неустойчивые формы в отношении заболевания душевным расстройством». Сегалин сказал об этом еще грубее и проще: «Когда идет рубка большого леса, то есть, когда идет великий процесс прогенерации, не плачут о падающих щепках — дегенерации»40.

С помощью этой пословицы — «когда лес рубят, щепки летят» — в сталинскую эпоху оправдывали многое. Она же обнажила неслучайную связь евгенических проектов с теми, которые выдвигало коммунистическое государство, — контроль немногих (будь то члены Политбюро или эксперты) над многими, небывалые достижения — любой ценой, в том числе ценой человеческой жизни. Сегалин, правда, заявил о своем стремлении свести число «щепок» к минимуму с помощью «эс-тетико-творческой медицины» — то есть опять же поставив у власти экспертов-врачей. В функции сотрудников института гениальности входила регуляция быта талантливых людей и оценка их произведений. По замыслу Сегалина, институт должен был иметь отделы, «регулирующие» творчество самых разных индивидов и групп: душевнобольных и «резко выраженного антисоциального элемента», «бесплодных» гениев и талантов, «антисоциальное творчество», «вундеркиндизм и творчество дефективных детей». Должен был быть и отдел, занимающийся «оценкой произведений творчества и распределением их по музеям, выставкам и другим культурно-обще-ственным учреждениям»41. Он планировал создать в институте группу, которая бы занялась написанием патографий, т. е. пересмотром жизни и деяний знаменитостей в свете их болезней. Проект патографий был созвучен иконоборчеству того времени — атмосфере свержения старых авторитетов и похорон буржуазной культуры, на могиле которой предполагалось создать новую. Поскольку проект института так и не реализовался, патографии оказались любимым детищем Сегалина.

Блеск и нищета патографий

Психиатры нового поколения сочли «совершенно неосновательными» те фигуры умолчания, которые употребляли их предшественники по отношению к душевным болезням великих людей. Сегалин призывал своих коллег отбросить стеснение и писать не только о «ярких», но и «темных сторонах» творчества. «Клинический архив гениальности и одаренности» стал трибуной для желавших высказаться на эту тему. Одним из первых кандидатов на переоценку оказались классики — те, которых новое поколение писателей призывало «сбросить с корабля современности». О том, что писали авторы «Клинического архива» по поводу предполагаемых болезней Пушкина, упоминалось в предшествующей главе. Другим объектом их внимания стал Достоевский. К откровенному исследованию его психики призвал врач Н.А. Юрман, начав дискуссию о том, чем же был болен писатель — «истинной», «истерической» или «аффективной» эпилепсией. Его коллега Д.А. Аменицкий настаивал на том, что Достоевский страдал «подлинной», или «генуинной» эпилепсией — наиболее разрушительной ее формой, и поэтому «сохранность его гения» — «исключительное явление», объяснявшееся «поздним развитием припадков». Версии, согласно которой страдания Достоевского имели характер «истерии», придерживалась психоаналитик Татьяна Розенталь. Сегалин соглашался с ней в том, что у писателя не было «истинной эпилепсии», однако считал его болезнь не истерией, а «аффективной эпилепсией», — диагноз был, по-видимому, придуман им самим и означал, что болезнь была следствием эмоциональной травмы42.

Наряду с переоценкой прошлого, психиатры были не прочь высказаться и по поводу современной литературы. Она давала для этого широкие возможности: новые течения и группировки возникали как грибы после дождя. Воинственные футуристы, визионеры-имажинисты, преемники символистов акмеисты, крестьянские и пролетарские поэты — все это разнообразие направлений давало богатую пищу для дискуссий. Как всегда, психиатрические диагнозы следовали за общественным мнением, а в отсутствие такового — за официальной оценкой искусства. Лидеры Пролеткульта — организации, которая постепенно установила контроль над советским искусством, — делили всех писателей на «пролетарских», «буржуазных» и «попутчиков». К последним отнесли и Александра Блока, Андрея Белого и Анну Ахматову. Именно они оказались под пристальным вниманием психиатров.

Ссылаясь на литературного критика, называвшего поэзию Блока «больной», а символизм и романтизм вообще — «нездоровыми» явлениями в литературе, психиатр Я.В. Минц поставил Блоку диагноз «эпилепсия»43. Его коллега из Смоленска B.C. Гриневич повторил аргументы критиков, обвинивших в свое время символистов и декадентов в «бегстве от реальности». Он упрекал символистов и имажинистов в уходе в дологическое мышление, или «атавизм», акмеистов — в церковность и мистику, а «крестьянских поэтов» — в том, что «бегут от социализма в Китеж-град». Футуристы, согласно психиатру, были богемой, деклассированной интеллигенцией, которой не было дела до революции, «анархистами в худшем смысле слова». Гриневич объявил поэта Николая Тихонова (и вместе с ним всех «Серапионовых братьев») «психопатически несостоятельным» — на том основании, что тот «сидел в Чека» и угрожал: «…с комиссарами разными ругался и будет ругаться». Называя себя «объективным психопатологом», Гриневич заявлял: «буржуазные поэты» с их неустойчивой психикой, пессимизмом и шизофреническими сомнениями должны уступить место здоровым пролетарским писателям, произведения которых отличаются «классической ясностью, точностью и простотой»44.

Начало следующего года издания «Клинического архива» совпало с уходом из жизни Сергея Есенина. В глазах Пролеткульта поэт-хулиган был опасным вырожденцем, ностальгирующим индивидуалистом, чья поэзия несовместима с оптимистическим советским взглядом на жизнь. Его трагическая смерть вызвала столь сильную реакцию, что за ней последовала вереница самоубийств, в особенности среди молодежи. Эти события счел нужным прокомментировать в печати сам нарком здравоохранения и поборник психогигиены Н.А. Семашко. Он объявил, что деклассированный Есенин не может быть примером для здоровой в своей основе советской молодежи. Вторя Семашко, автор статьи о Есенине в «Клиническом архиве» писал, что поэт похоронил свой талант в «зверском инстинкте совершать преступления, который отмечается часто у пьяниц». В любви Есенина, выросшего в деревне, к животным он усмотрел опасный симптом — «мужскую зоофилию». Психиатры спорили о том, какой диагноз поставить поэту: согласно Гри-невичу, Есенин — «мятущийся шизофреник-гиперэстетик, по Кречмеру, или шизопат, по Перельману». Ему возражал психиатр Талант, считавший, что «расщепление личности Есенина — не шизофреническое»45.