прагматическому и, казалось бы, приземленному. Но Пушкин говорит, что молодой инженер «имел сильные страсти и огненное воображение». И тут же упоминает твердость, которая «спасла его от обыкновенных заблуждений молодости». В другом месте подчеркивает «суровую душу» героя.
Именно как волевой человек с сильными, пылкими побуждениями герой и должен трактоваться. Его меркантильность, о которой принято много говорить как о черте наступающего капитализма, в контексте повести заменяет некое другое вожделение, которое подразумевается, но не названо прямо. Перед нами шекспировский характер, главными чертами которого являются «непреклонность его желаний и беспорядок необузданного воображения». Недаром Достоевский назвал Германна «колоссальным лицом».
Слова Достоевского — перефразировка стихотворения Аполлона Майкова 1854 года, обращенного к Николаю I:
…ни чувств, ни дум его
Не пощадил наш век клевет и злоязычья!
И рвется вся душа во мне ему сказать
Пред сонмищем его хулителей смущенным:
«Великий человек, прости слепорожденным!
Тебя потомство лишь сумеет разгадать,
………………………………………………………………………….
И, сдернув с истины завесу лжи печальной,
В ряду земных царей твой образ колоссальный{13}
На поклонение народам водрузит».
«Каков бы ни был приговор»
Начнем с имени. В обоих вариантах: и в латинском с одной «н» на конце, и в германском с двумя «н» — оно двусоставно. Согласно славянской традиции, уходящей корнями к индоевропейской общности, такие имена с парой значащих корней — прерогатива князей, властителей. Свято-Слав, Влади-Мер (нам привычнее Влади-Мир). В немецком языке прослеживается та же практика. Например, Леопольд происходит от древнегерманского Laudbald и имеет корни liud (народ), в котором хорошо слышится единство незапамятных времен — «люд», и bald (смелый). Или Геральд от Gerwald — ger (копье) и wald (власть, сила).
Какую традицию ни возьми, Германн — имя для нерядового человека.
В обоих же вариантах значимой частью является корень «Гер» — «Her» со всеми мыслимыми значениями. Он обращается к древнегреческой богине Гере, но не в ее позднем, покоренном, можно даже сказать, «оскопленном» варианте супруги Зевса. А в более архаичном — верховного материнского божества. (Гера сама от себя рождает Гефеста, а понятие «гермафродит», тоже священное в древности, тяготеет к ее имени.) Гера связана с мировым хаосом, она порождает чудовищ, лишь дотронувшись до земли рукой. Чтобы совладать с ними, ей нужны герои, которым она тоже отдает частичку своего имени. Герои, сколько бы ни бунтовали против материнского начала и ни вступали с ней в спор, находятся под ее прямым покровительством[325].
Все эти античные тонкости кажутся едва ли не новыми для нас, но они были хорошо знакомы образованному русскому дворянину первой четверти XIX века. Поэтому их надо учитывать при трактовке того или иного образа. Создавая стихотворение «Герой» 1830 года со скрытым посвящением Николаю I, Пушкин невольно был открыт потоку ассоциаций, вьющихся возле этого слова.
Рассказ как будто о Наполеоне, который посещал Чумной госпиталь в Яффе. Обнаружилось, что это легенда. Поэт огорчен. Но его Друг восклицает: «Утешься!» Стихотворение было датировано «29 сентября 1830 Москва» — временем прибытия Николая I в холерную старую столицу, хотя сам Александр Сергеевич находился в это время в Болдине[326].
Кто поэт — понятно. А вот кто Друг? Тот же, кто «…будет небу другом, / Каков бы ни был приговор / Земли слепой…». Страшный и незаслуженный приговор «Земли слепой» над «героем» прозвучал уже после смерти Пушкина. И в связи с Крымской войной{14}, и в связи с самим поэтом, чьи чувства к царю вовсе не были простыми, но никогда не были и тем, за что принято выдавать, — враждой.
Николай I больше всего боялся «быть дурно понятым»[327]. А Пушкин — прослыть «неблагодарным»: «Государь осыпал меня милостями… Среди них есть такие, о которых я не могу думать без глубокого волнения, столько он вложил в них прямоты и великодушия»[328]. Но так и случилось.
Рассмотрим ассоциативный ряд «Героя». Он весь с Наполеона перетекает на Николая. Сначала слава сопоставлена с огненным языком — сожжением, жертвой:
Да, слава в прихоти вольна,
Как огненный язык она,
По избранным главам летает,
С одной сегодня исчезает
И на другой уже видна.
За новизной бежать смиренно
Народ бессмысленный привык;
Но нам уж то чело священно,
Над коим вспыхнул сей язык.
На троне…
Речь о священном царе, на которого перешло божественное пламя. Противопоставлены «бессмысленная» толпа, увлеченная новыми кумирами, и некие разумные просвещенные люди. Для них важность обретает «то чело», на которое перешло благословение.
Когда холера только появилась, ее считали чумой и применяли против нее те же предосторожности — карантины — что и против хорошо знакомой смертельной гостьи с турецких земель. Император посещал в Москве госпитали и дома заболевших. Поэтому слова, как бы адресованные Наполеону, отданы на самом деле царю:
Одров я вижу длинный строй.
Лежит на каждом труп живой,
Клейменный мощною чумою,
Царицею болезней… он,
Не бранной смертью окружен,
Нахмурясь ходит меж одрами
И хладно руку жмет чуме
И в погибающем уме
Рождает бодрость…
Последние слова прямо совпадают со строкой из письма Елизаветы Михайловны Хитрово 9 декабря 1830 года: «Великодушное посещение государя воодушевило Москву, но он не мог быть одновременно во всех 16-ти зараженных губерниях»[329]. Подлинник, как и все письма Пушкина дамам, по-французски. Глагол ranimer действительно в одном значении «воодушевлять». Но также и «ободрять», «возрождать», «оживлять». Эпитет «бодрый» — у Пушкина присвоен Николаю I: «Он честно, бодро правит нами / Россию вдруг он оживил…»
«Чума — царица болезней», впервые встретившееся в стихотворении «Герой» сочетание, будет повторено в «Пире во время чумы». Там понятие болезни многозначно и одной из граней совпадает с революцией, с мятежом. На Сенатской площади молодой император был «не бранной смертью окружен». Когда восставшие начали стрелять, а Николай I услышал около своей головы свист, он спросил: «Что это?» Воевавшие генералы ответили ему: «Пули, сир»[330]. Смерть могла быть не на поле боя. «Нахмурясь» — тоже черта императора, тот редко улыбался, отчего имел довольно суровый вид — «неподдельную строгость»[331]. «Хладно руку жмет чуме» — холодное величие Николая также отмечалось наблюдателями мятежа 14 декабря, когда император напоминал ожившую мраморную статую.
«Императору сообщили, что его бывший полк — Измайловский — проявляет нерешительность, а его командиры не отвечают», — вспоминал Бенкендорф. Он «холодно», «со спокойствием статуи», «с суровым видом, твердым