повествователь говорит, что читатель с легкостью поймет ее чувства.
(1) Лиза стояла подле матери и не смела взглянуть на нее. Читатель легко может вообразить себе, что она чувствовала в сию минуту.
(2) Но что же чувствовала она тогда, когда Эраст, обняв ее в последний раз, в последний раз прижав к своему сердцу, сказал: «Прости, Лиза!..» Какая трогательная картина! Утренняя заря, как алое море, разливалась по восточному небу. Эраст стоял под ветвями высокого дуба, держа в объятиях свою бледную, томную, горестную подругу, которая, прощаясь с ним, прощалась с душою своею. Вся натура пребывала в молчании. Лиза рыдала – Эраст плакал – оставил ее – она упала – стала на колени, подняла руки к небу и смотрела на Эраста, который удалялся – далее – далее – и, наконец, скрылся – воссияло солнце, и Лиза, оставленная, бедная, лишилась чувств и памяти.
(3) Она пришла в себя – и свет показался ей уныл и печален. Все приятности натуры сокрылись для нее вместе с любезным ее сердцу. «Ах! – думала она. – Для чего я осталась в этой пустыне? Что удерживает меня лететь вслед за милым Эрастом? Война не страшна для меня; страшно там, где нет моего друга. С ним жить, с ним умереть хочу или смертию своею спасти его драгоценную жизнь. Постой, постой, любезный! Я лечу к тебе!»497
В этом насыщенном фрагменте сосредоточено сразу несколько перечисленных в 3‐й главе приемов создания крестьянской субъективности. Отсутствие паралипсиса – или паралепсис (1), за которым следует описание телесных аффектов страдающей крестьянки, расстающейся с возлюбленным (2), – сменяется развернутым абзацем (3), в котором сначала задействован пересказ мыслительного акта, а затем – длинная прямая мысль («думала она»).
Как отмечают когнитивные нарратологи Флудерник и Палмер, пересказ мыслительных актов является гораздо более частотной и вездесущей формой, чем принято думать498. Соседствуя с многочисленной прямой мыслью, он несколько раз встречается в повести, что для такого короткого текста немало. Характеристики типа «чувствуя какую-то грусть в сердце своем» или «все Лизино сердце затрепетало» указывают на доступность чувств протагонистки, а прямая мысль и фразы типа «„Он, он выгнал меня? Он любит другую? Я погибла!“ – вот ее мысли, ее чувства!»499 – демонстрируют равнозначность в изображении мыслей и ощущений героини. Никакой диспропорции здесь не наблюдается.
Все это однозначно указывает на отсутствие какой-либо проблематизации крестьянского мышления. Для идеологии Карамзина характерно утверждение единой природы человека вне ее связи с сословием или классом, отчего сознание дворянина Эраста и сознание крестьянки предстают в повести функционирующими по единым законам, поэтому эффекта «экзотизации» эмоционального или мыслительного процесса Лизы не возникает.
Карамзинская эпистемология в изображении крестьянской субъективности сохраняла свою силу довольно долго – вплоть до конца 1820‐х гг. Если изучить, как изображаются мысли и чувства протагонистов в сентиментальных повестях (со всеведущим нарратором), собранных в томе «Ландшафт моих воображений», этот тезис подтверждается: авторы прибегают и к прямым мыслям, и к пересказу мыслительных актов, и к несобственно-прямой мысли для конструирования субъективности персонажей (разных сословий). Примечательно, что только в 1819 г. П. Шаликов в повести «Темная роща» (о дворянах) едва ли не впервые использует классический паралипсис для описания состояния героя Эраста: «Кто может описать, что сделало с ним это известие? Для таких описаний язык не имеет выражений, природа красок, воображение картин! Бежать с пистолетами к отцу Нины, прострелить ему сердце и потом прострелить свое было желанием первого движения души его»500. Отказываясь от определений, нарратор следом все же описывает, что именно думает и переживает протагонист.
В прозе о крестьянах таких прорывов на тот момент не было. Так, в повести Панаева «Иван Костин», как и в «Бедной Лизе», повествователь не видит в изображении мышления и сознания крестьян никакой проблемы. Парадоксальным образом задача, стоящая перед автором народной повести, оказывается еще проще, потому что «чувствия еще искреннее, еще открытее в быту деревенском»501. Такая установка открывает нарратору широкий простор для использования приемов внешнего и внутреннего наблюдения за персонажами, причем как в плане мыслей, так и чувств. Изображая внутренний мир Ивана, нарратор неоднократно пересказывает его мысли, в некоторых случаях близкие к зачаткам несобственно-прямой речи: «То ли дело, говорил он тогда сам себе, вздыхая, то ли дело наши деревенские девушки? То ли дело сарафаны, бисерные ленты»502. Встречаются и упоминания слова «мысль»: «ревнивая мысль стесняла грудь его»503, что само по себе нарушение сочетаемости слова «мысль» и глагола «стеснять». Резонно предположить, что Панаев неконтролируемо и ошибочно допустил такое выражение, поскольку язык передачи мыслей и чувств находился еще в стадии формирования.
Неоднократно Панаев прибегает и к описанию чувств с помощью слова «сердце»: «Сильно забилось у Ивана сердце»; «такое нежное свидетельство признательности растрогало Иваново сердце приятнейшим образом»; «сердце начинало ныть ужасно»504.
Подлинный поворот в репрезентации мыслей и чувств в прозе о крестьянах совершил в конце 1820‐х гг. Н. А. Полевой. По моим наблюдениям, он был первым, кто использовал прием паралипсиса для описания мышления крестьян. В «Мешке с золотом» он встречается, правда единожды, в кульминационный момент, когда Ваня пытается спрятать мешок с золотом, такое утверждение нарратора:
Тяжесть необыкновенная!.. Что это такое? Он оглядывается во все стороны: нигде нет следа человеческого. Я не знаю, что думал тогда Ванюша505.
Хотя в этом фрагменте повествователь признает невозможным проникнуть в сознание героя, вся повесть наполнена интервенциями в мысли и чувства как Ванюши, так и его отца Федосея. Вот еще один характерный фрагмент того, как нарратор Полевого быстро переходит от паралипсиса к репрезентации мыслей и чувств:
Спросим у него, счастлив ли он? Бог весть! Если счастие оказывается тихою радостью, спокойствием души, веселостью, надеждами на будущее, то золото не сделало Ванюши счастливым. Состояния его нельзя было назвать радостным, и едва ли спокойна душа, когда то холодный, то горячий пот выступает на лице, сердце колотится, как будто хочет выскочить, во рту сухо, горько. Ни одна мысль о счастье не светила в душе Ванюши. К стыду моего доброго героя скажу, что он ни разу не подумал о Груне, об отце, о селе своем. Все кипело, крутилось у него в голове, и ничто не представлялось ему в ясных, понятных образах506.
Здесь после предложения «Бог весть», которое претендует на статус паралипсиса, повествователь сначала дает характеристику эмоционального состояния героя, а затем, в конце пассажа,