разочарование возвращает его к самому себе, если он, ценой отчаянных и насильственных мер, не преуспевает в желании поставить другого на колени, довести до его сведения и убедить, что томление по единению есть не что иное, как детская или болезненная фантазия. Если это насилие не приносит успеха, то примирение с отказом от подавления дарует несказанное благо, внушает понимание того, что определенность, которую он всегда искал в другом, надо найти в себе. Так он обретает себя и открывает в своей простой натуре все те сложности, которые напрасно искал в нем содержащий.
Если содержащий при виде такой картины не разрушит, как принято выражаться, заблуждения брака, если он будет верить во внутреннюю оправданность своего стремления к единению, то он с самого начала возьмет на себя это внутреннее противоречие. Диссоциация излечивается не отщеплением, а разрывом. Все силы, стремящиеся к единению, вся здоровая воля собственного «Я» восстают против разрыва, из-за чего осознается возможность внутреннего объединения, столь чаемая прежде. Нераздельность он находит внутри себя, как свое собственное достояние.
Таково это явление, свойственное середине жизни; именно таким путем осуществляет удивительная натура человека переход из первой во вторую половину жизни, превращение состояния, в котором человек был лишь орудием своей инстинктивной природы, в другое состояние, в котором он перестает быть орудием, становится самим собой, когда природа превращается в культуру, а влечение – в дух.
Надо остерегаться попыток прервать ход этого естественного развития насильственной моральной деятельностью, ибо создание духовной установки за счет отщепления и подавления влечений будет подделкой. Нет ничего более отвратительного, чем исподволь сексуализируемая духовность: она так же порочна, как и гипертрофированная чувственность. Переход – это долгий путь, и большинство людей на нем застревает. Если кто-то сможет духовное развитие в браке и за счет брака оставить в бессознательном, как случается у первобытных людей, то эти изменения происходят без существенного трения и более полно. Среди так называемых примитивных народов встречаются духовные личности, к которым испытывают глубокое почтение как к совершенным образцам незамутненного предопределения. Я говорю об этом, опираясь на личный опыт. Где среди нынешних европейцев найдем мы не изуродованные моральным насилием натуры? Мы все еще слишком близки с варварству, чтобы верить в аскезу и ее противоположность. Но колесо истории невозможно повернуть вспять. Мы можем стремиться только вперед, к той установке, которая позволит нам жить так, как того желает нетронутая определенность первобытного человека. Лишь при таком условии мы перестанем извращать дух в чувственности и чувственность в духе, поскольку оба имеют право на жизнь, обе эти стороны бытия взаимно питают друг друга.
Очень кратко описанное здесь изменение является сущностным содержанием психологического отношения в браке. Можно было бы многое сказать об иллюзиях, которые служат природной цели, а также влекут за собой изменения, знаменательные для середины жизни. Присущая первой половине жизни гармония брака (в случае, если такая адаптация вообще осуществляется) опирается на самом деле (как потом выясняется в критической фазе) на проекции известных типических образов.
Каждый мужчина носит в себе с давних пор образ женщины, не образ конкретной, а образ какой-то определенной женщины. Этот образ вбирает в себя неосознаваемую, пришедшую из глубины веков и внедренную в живую систему наследственность, «тип» («архетип») всего опыта длинного ряда предков о познании женщин, осадок всех впечатлений от женщин, унаследованную систему психической адаптации. Если реальной женщины рядом нет, то из этого бессознательного образа можно в любой миг узнать, как в душевном отношении она должна выглядеть. То же самое можно сказать о женщине: у нее тоже есть врожденный образ мужчины. Опыт учит, что можно выразиться точнее: образ мужчин, в то время как у мужчины присутствует образ одной женщины. Поскольку этот образ является неосознаваемым, постольку он бессознательно проецируется на фигуру возлюбленной и является одной из причин страстного влечения к его противоположности. Этот образ я обозначил термином анима и поэтому нахожу очень интересным схоластический вопрос «Habet mulier animam?» («Есть ли у женщины душа?»), причем придерживаюсь того мнения, что этот вопрос в равной мере обоснован и сомнителен. У женщины нет анимы, зато есть анимус. Анима носит эротико-эмоциональный характер, анимус – характер резонерствующий, потому большая часть того, что имеют сказать мужчины о женской эротике и вообще о женской чувственной жизни, опирается на проекцию собственной анимы и является, следовательно, искаженным представлением. Поразительные допущения и фантазии женщин о мужчинах основаны на влиянии анимуса, каковой неисчерпаем в порождении нелогичных умозаключений и ложной причинности.
Анима и анимус характеризуются необычайной многосторонностью. В браке всегда есть содержимый, который проецирует образ на содержащего, а последнему лишь отчасти удается проецировать свой образ на супруга. Чем более однозначен и прост содержимый, тем хуже обстоит дело с этой проекцией. В высшей степени чарующий образ как бы повисает в пустом пространстве и ждет заполнения реальным человеком. Но имеются женские типы, которые, кажется, самой природой предназначены для того, чтобы принимать проекции анимы. Можно даже говорить об определенном типе характера. Необходимым признаком выступает характер «сфинкса», двуличность или даже многозначность; не та смутная неопределенность, в которую невозможно ничего вложить, а многообещающая неопределенность с красноречивым молчанием Моны Лизы – перед нами ведь женщина молодая и старая, мать и дочь, со спорной целомудренностью, с детским и обезоруживающим мужчин умом[101]. Не всякий мужчина с подлинно мужским духом может притягивать анимус, он должен располагать не столько хорошими идеями, сколько хорошими, многозначительными словами, в которых допустимо угадывать многое невысказанное. Он должен быть в какой-то степени непонятым, по меньшей мере, каким-то образом должен противопоставлять себя своему окружению, чтобы его окутывал ореол жертвенности. Он должен быть двусмысленным героем с немалыми возможностями, причем нет никакой уверенности в том, что проекция анимуса многим ранее и с большей вероятностью уже не нашла настоящего героя, предпочтя его длительному постижению так называемого среднего человека[102].
Для мужчины, как и для женщины, если они являются содержащими, выведение этого образа является переживанием, чреватым последствиями, ибо здесь возникает возможность откликнуться на собственную сложность соответствующим многообразием. Как кажется, здесь открываются те обширные пространства, в которых можно себя окружить и содержать. Я подчеркиваю слово «кажется», ибо эта возможность неоднозначна и двусмысленна. Как женская проекция анимуса фактически выделяет из массы неопознанных одного-единственного мужчину, более того, своей моральной поддержкой может помочь ему определиться в жизни, так и мужчина способен за счет проекции анимы разбудить для себя «вдохновительницу». Но чаще это оказывается иллюзией с разрушительными последствиями. Неудача случается из-за того, что вера была недостаточно сильной. Пессимистам я