Лежу себе под абрикосовыми деревьями и слушаю пение птиц, к чему мне волноваться? Легкий ветерок гладит деревья и траву. Я снимаю футболку и оглядываюсь: никого нет. Расстегиваю штаны и снимаю их. Потом трусы. Лежу голый в долине. Солнце не жарит, оно греет.
Это происходит само собой. У меня нет представлений, образов, потребностей и желаний. Я не ищу просветления. Долина и я – мы здесь одни. Здесь тепло и светло, пахнет абрикосами и персиками. Я растворяюсь в мире и засыпаю.
Венок из цветов
В маленьком городке Цзиньчан я остаюсь на два дня. Городок уютно располагается на реке среди равнины, похожей скорее на длинную долину. С обеих сторон возвышаются горы.
Я отношу ботинки на рынок и расспрашиваю всех о сапожнике. Искомый тип обнаруживается сидящим в тени под брезентовым навесом, он вместе со своим коллегой поджидает клиентов. Из уголка его рта свисает сигарета. Я рассказываю ему, что случилось. Он рассматривает подкладку моего ботинка и предлагает обшить ее кожей.
– Кожей?!
– Не волнуйся, она очень мягкая, – успокаивает он, но я все равно боюсь и ухожу от него.
Лучше я еще денек похожу в шлепанцах и посмотрю город. Я посещаю даосский храм, который называется дворец Ван-му. В нем я фотографируюсь с тремя бородатыми монахами и одной монахиней и рассказываю им о своем друге мастере Яне, с которым я познакомился за тысячу километров отсюда в горном храме Хочжоу. Я до сих пор пью чай, который он мне подарил.
В горе под храмом расположены камеры с буддистскими статуями. Их называют Пещеры тысячи Будд. Они древнее династий Тан и Суй, они были созданы в пятом веке, во времена династии Северной Вэй, когда империя была еще раздроблена.
Зайдя в пещеры, я невольно стараюсь шагать тише. Статуи таинственно мерцают в темноте. Мне с трудом верится, что они смогли столько всего пережить: гонение буддистов императором Тан У-цзун, монгольские завоевания двенадцатого века, Культурную революцию. Мне бы хотелось сфотографировать их, но, когда я достаю свою камеру, мне резко говорят, что для этого необходимо иметь разрешение.
Я возвращаюсь на рынок, к сапожнику, и вручаю ему свои ботинки. Он кивает: для него это задача на одну сигарету: нож, ножницы, клей, молоток, иголка и нитка так и снуют, он явно знает свое дело. Между тем вокруг нас собираются люди, которые интересуются моими планами. Когда я говорю, что собираюсь в Пинлян, мне тотчас сообщают, что автобусы отходят туда каждый час.
Я выхожу на следующее утро. Я иду по шоссе через долину на северо-запад. Ремонт ботинок прошел не совсем гладко, но, если надеть две пары носков, то можно и потерпеть.
Улица широкая, машин на ней почти нет. Я вдруг слышу высокие голоса за спиной, оборачиваюсь и вижу детей. Они смеются. Те, что постарше, подходят спросить, что я тут делаю. Они приглашают меня на свое излюбленное место, к рыбному пруду. Он расположен среди оранжерей, ниже по течению реки. Рыбой тут давно не пахнет, но это не важно. Две маленькие девочки разгуливают вокруг с моими лыжными палками, остальные сидят рядом со мной у пруда. Мы болтаем обо всем на свете.
Красивая ли у меня сестра? Да, очень.
Иностранцы действительно пьют так много молока? Ну больше, чем китайцы, особенно в детстве.
Какого я роста? Буду ли я еще расти? Метр девяносто два, и я перестал расти в четырнадцать лет.
Идти все время пешком скучно? Иногда.
Скучаю ли я по дому?..
Почти два часа мы сидим в теперь уже нашем любимом уголке, а когда я собираюсь идти дальше, дети надевают мне на голову цветочный венок. Я звоню своей сестре Беки в Бад-Нендорф, она смеется и говорит, что я в последнее время так много рассказываю о детях, что она уже думает, не пора ли мне заводить своих.
Скоро я прихожу в края, населенные народом хуэй. Я уже видел их в Пекине и Сиань, где стоит большая мечеть, но впервые мне попадается целая деревня, населенная этими людьми. Народ хуэй – наверное, самое сложное из пятидесяти шести официально признанных официальных меньшинств в Китае. Конечно, один тибетец отличается от другого тибетца, а один монгол – от другого монгола, но они как минимум выглядят не так, как ханьцы, и разговаривают на своем языке.
Ну а хуэй? Их основное отличие состоит в том, что они мусульмане. Они не принадлежат ни к каким другим меньшинствам. Внешне они не сильно отличаются от ханьцев, у них нет своего языка, и среди них нет явных общих черт.
Многие из них – потомки торговцев, персов, арабов, узбеков и таджиков, которые несколько веков назад пришли по Великому шелковому пути. Другие происходят от китайцев, принявших ислам. Народ хуэй рассеян по всей стране, но в основном их можно встретить там, где проходил Великий шелковый путь.
Навстречу мне попадается пожилой мужчина с длинной бородой. Когда я прохожу через деревню, он посмеивается надо мной, сидя на своей табуретке.
Потом я вижу молодую маму в светлом платке, обернутом вокруг головы, с ребенком на руках. Он держит маленькую садовую тяпку и опасливо смотрит на меня. Я захожу во внутренний двор мечети в маленькой деревушке под названием Бэйшуитай, Белая вода.
Мужчина в белоснежном головном уборе провожает меня в мусульманскую гостиницу. Хозяина зовут Ма, и он очень великодушен. Поскольку у него нет свободных комнат, он предлагает мне переночевать в своем офисе.
– У нас здесь гораздо чище, чем у ханьцев! – с гордостью заявляет он, растапливая угольную печь, чтобы я смог принять горячий душ.
К моему великому удивлению, за ужином он предостерегает меня от похода в Синьцзян. А в чем дело?
– Из-за уйгуров!
– Разве они не ваши духовные братья?
– Мы – народ хуэй, – говорит он с гордым лицом, – мы умны и успешны, мы со всем хорошо справляемся. Уйгуры совсем не такие. Это склочные крестьяне, которые постоянно злятся. Ты сразу поймешь это по их глазам!
Весь вечер я размышляю над словами Ма. В Пекине я встречал мало уйгуров. Один из них – мой однокурсник в киноакадемии, Абу, долговязый студент с дружелюбной улыбкой. Остальные же уйгуры, попадавшиеся мне на пути, торговали на улицах и обманывали туристов, под песни втридорога впаривая им шашлыки из баранины и пироги с изюмом. Репутация у них не самая хорошая.
Только на следующее утро я приметил в офисе господина Ма предмет, который не очень-то соотносится с его верой: это изображение Цай Шена, бога богатства, который своей бородой немного напоминает мне Гуань Юя. Картина стоит на маленьком столике, рядом с контейнером для благовоний и двумя букетиками искусственных цветов. Кто-то положил туда еще яблоко и булочку мантоу. Все это подозрительно смахивает на жертвоприношение.
Я не спрашиваю об этом господина Ма, чтобы не смущать его. Когда он приветствует меня утром, его белый головной убор безупречен, борода подстрижена, глаза светятся радостью, и он мне так нравится, что я смеюсь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});