В течение двадцати лет с тех пор, как правительство пустилось в разного рода предприятия, о которых раньше и не помышляло, оно стало основным потребителем продуктов промышленности и самым крупным предпринимателем в королевстве. Возросло количество людей, связанных с ним денежными отношениями, заинтересованных в займах, живущих на выплачиваемое жалованье или спекулировавших на его торгах. Никогда доселе государственная казна и имущество частных лиц не переплетались до такой степени тесно. Дурное управление финансами, бывшее до сих пор лишь злом общественным, стало для большинства семей их личным бедствием. В 1789 г. государство задолжало около 600 млн. своим кредиторам, которые, в свою очередь, сами почти все были должниками и, по выражению одного финансиста того времени, ( стр.142) вдвойне были недовольны правительством, так как оно своей неаккуратностью умножало их несчастья. И заметьте: по мере того, как росло число такого рода недовольных, укреплялось и их недовольство, поскольку с развитием торговли усиливались и распространялись страсть к спекуляциям, жажда обогащения, стремление к благополучию, укреплялось неприятие зла, казавшегося невыносимым тем, кто тридцатью годами раньше безропотно терпел бы его.
Вот почему рантье, коммерсанты, промышленники, прочие деловые и денежные люди, как правило, составлявшие класс наиболее враждебный политическим новшествам и наиболее сочувствующий любому существующему правительству; класс, наиболее покорный законам, которые он презирает и ненавидит, на сей раз оказались классом, наиболее решительно и нетерпеливо настроенным по отношению к реформам. Они громко взывали к решительной революции в финансовой системе, не думая о том, что столь глубокое потрясение этой области управления может опрокинуть и все остальное.
Возможно ли было избежать катастрофы, когда, с. одной стороны, в народе с каждым днем нарастало стремление к наживе. а с другой, - правительство беспрестанно то возбуждало эту страсть, то ставило ей препоны, то разжигало ее, то лишало людей всякой надежды, толкая одновременно всех к гибели?
ГЛАВА V
КАКИМ ОБРАЗОМ НАРОД ПОДНЯЛИ НА ВОССТАНИЕ, ЖЕЛАЯ ОБЛЕГЧИТЬ СВОЕ ПОЛОЖЕНИЕ
Поскольку на протяжении последних ста сорока лет народ ни разу не появлялся на политической сцене, его сочли вообще неспособным к каким-либо действиям. Видя его бесчувственность, его посчитали глухим. Таким образом, когда наконец возник интерес к судьбе народа, стали рассуждать о его проблемах, не стесняясь его присутствия. Казалось, речи эти должны были быть услышаны только высшими классами, и единственно, чего следовало опасаться, так это того, что последние проявят мало понимания в данном вопросе.
Люди, которые более других должны были опасаться гнева народного, во всеуслышанье говорили о жестоких несправедливостях, жертвою которых всегда был народ. Они указывали друг другу наиболее чудовищные пороки, гнездившиеся в учреждениях, всегда тягостных для народа. Они использовали все свое красноречие, чтобы описать его нищету и плохо вознаграждаемый труд ( стр.143) и тем самым пробуждали в нем ярость, пытаясь облегчить страдания. Я имею в виду вовсе не писателей, но правительство, главных его чиновников и привилегированные слои.
За тринадцать лет до Революции король пытается отменить барщину и говорит в преамбуле к своему указу: "Во всем королевстве, за исключением очень небольшого числа провинций с сословными собраниями, дороги содержались беднейшею частью наших подданных. Таким образом, все бремя повинности пало на тех, чьим единственным достоянием являются руки и кто мало заинтересован в существовании дорог; действительно заинтересованными в дорогах лицами являются почти все относящиеся к числу привилегированных земельные собственники, поскольку цена на их имущество возрастает при устройстве дорог. Принуждая одних бедняков содержать дороги, заставляя их безо всякого вознаграждения тратить свое время и свой труд, их лишают последней возможности противостоять нищете и голоду и принуждают работать ради одной только выгоды богачей".
В то же время предпринимались попытки уничтожить путы, налагаемые на рабочих системой промышленных корпораций. При этом от имени короля провозглашалось, что "право на труд есть самый священный вид собственности; что всякий закон, наносящий ему ущерб, нарушает естественное право и как таковой должен считаться недействительным; что существующие корпорации представляют собой помимо всего прочего и тиранические институты, порожденные эгоизмом, алчностью и насилием". Подобные слова были опасны. Но опаснее всего было то, что произносились они впустую. Несколько месяцев спустя корпорации и барщина были восстановлены.
Говорят, что такие речи в уста короля вкладывал Тюрго. Но и большинство преемников короля поступали также. В 1780 г., объявляя своим подданным, что отныне прибавки при взимании тальи будут приниматься гласно путем регистрации, король поясняет: "Плательщики, и без того страдающие от притеснений при сборе тальи, до сих пор еще не были гарантированы от неожиданных повышений налога, так что доля в уплате налога беднейших из наших подданных возрастала в значительно большей пропорции, чем доля всех прочих". А когда король, не осмеливаясь еще уравнять все повинности, пытается по крайней мере установить равноправие среди уже взимаемых общих налогов, он говорит следующее: "Его величество надеется, что богатые люди не сочтут себя обиженными, если их доля в уплате налога будет подведена к общему уровню и они будут лишь исполнять ту повинность, какую им давно следовало разделить с другими". Но именно в голодные годы власти, казалось бы, делали все, чтобы не столько облегчить страдания народа, сколько подогреть ( стр.144) тлевшие в нем страсти. Так, например, в один из таких годов некий интендант, дабы возбудить в состоятельных людях чувство сострадательности, говорит о "несправедливости и бесчувственности собственников, которые обязаны беднякам всем своим состоянием, но в то же время оставляют их умирать голодной смертью как раз в тот момент, когда они выбиваются из сил, дабы не дать обесцениться богатым имениям". Со своей стороны в - аналогичном случае король указывает: "Его Величество желает оградить народ от действий, повергающих его в нищенское состояние, лишая хлеба насущного и понуждая продавать свой труд за такую цену, какую дают за него богачи. Король не потерпит, чтобы часть его подданных была принесена в жертву алчности другой их части".
Борьба между различными административными властями побуждала к такого рода проявлениям эмоций до самых последних дней существования монархии: соперничающие стороны охотно обвиняют друг друга в бедствиях народа. Со всей наглядностью это видно во вспыхнувшей в 1772 г. ссоре между королем и тулузским парламентом по поводу свободного ввоза хлеба. "Своими несообразными мерами правительство рискует уморить бедняков голодом", - заявляет парламент. "Честолюбие парламента и алчность богачей порождают политические бедствия", парирует король. Таким образом, обе стороны старательно внушают народу мысль, что во всех несчастьях виновны высшие классы.
Примечательно, что подобные высказывания мы обнаруживаем не в тайной переписке, но в публичных документах, которые парламент и правительство тиражируют в тысячах экземпляров. Попутно король обращается к своим предшественникам и к самому себе с весьма суровыми истинами: "Государственная казна, - говорит он однажды, - была обременена долгами благодаря излишней щедрости предшествующих правителей. Многие из наших неотчуждаемых доменов они уступили за ничтожную цену". "Промышленные корпорации, - отмечает он в другой раз, и в словах его больше правды, чем благоразумия, - являются по преимуществу продуктом фискальной жадности королей". "Если случалось прибегать к бесполезным тратам и если талья возрастала безмерно(4), - замечает он далее, - то происходило это потому, что финансовая администрация, видя в талье по причине негласности последней наиболее простой и доступный источник для покрытия расходов, слишком часто использовала ее, хотя существовали и другие, менее обременительные для народа меры".
Все это говорилось для образованной публики, дабы убедить се в полезности известных мер, осуждаемых частным интересом. Что до народа, то считалось, что он выслушивает все говорившееся, ничего не понимая. ( стр.145)
Не сочтите, что Людовик XVI и его министры были единственными, кто использовал опасный язык, образчики которого я только что привел. Привилегированные классы, бывшие самым первым предметом народного гнева, иначе с простым людом и не разговаривали. Должно признать, что высшие классы французского общества начали заботиться о судьбе бедняков еще до того, как те стали внушать им страх. Они заинтересовались положением народа прежде, чем поверили, что его несчастья повлекут за собой и их собственную гибель. Наиболее очевидным это становится в десятилетие, предшествовавшее 89-му году: в этот период без конца говорят о крестьянах, сожалея об их незавидной судьбе, ищут способы ее облегчения, пытаются выявить главные злоупотребления, от которых больше всего "приходится страдать, критикуют финансовые законы, наносящие им особый вред. Но в выражении этих новых симпатий ощущается обычно та же непредусмотрительность, что и раньше обнаруживалась в длительном равнодушие к народным бедствиям.