Король еще вел себя как повелитель, но на деле он вынужден был повиноваться общественному мнению, которое сплошь и рядом вдохновляло его и подсказывало, как действовать, король к нему постоянно прислушивался, боялся его, льстил ему, власть короля, абсолютная по духу, на деле была ограниченной. Уже в 1784 г. Неккер говорит в одном официальном документе об этом как о непреложном факте: "Большинство иностранцев затрудняются представить себе теперешнюю силу общественного мнения ( стр.139) во Франции; им сложно понять, что эта невидимая сила властвует даже в королевском дворце. Но Эта сила действительно велика".
Нет ничего более поверхностного, чем идея приписывать величие и мощь народа одному только механизму исполнения законов, ведь к успеху ведет не столько совершенство механизма, сколько сила тех, кто приводит его в движение. Возьмите Англию: насколько еще и сегодня ее административные законы кажутся более сложными, разнообразными и беспорядочными, чем наши!(1) Но есть ли в Европе другая такая страна, чье общественное достояние было бы значительнее, а общество в целом - крепче и богаче? Всем этим Англия обязана не столько достоинству тех или иных законов, а духу, пронизывающему все английское законодательство... Несовершенство отдельных законов ничему не препятствует, поскольку весь организм полон жизни.
По мере того, как растет описанное мною благополучие Франции, в умах, по-видимому, накапливается неудовлетворенность и беспокойство. Общественное недовольство обостряется, возрастает ненависть ко всем старым институтам. Все отчетливее становится тот факт, что нация идет к революции.
Более того: именно тем областям Франции, где больше всего заметен прогресс, было суждено стать основными очагами революции. Изучая уцелевшие архивы прежней провинции Иль-де-Франс, можно убедиться, что старый режим претерпел наиболее глубокие преобразования в соседних с Парижем провинциях. Свобода и имущество граждан здесь обеспечены лучше, чем в прочих провинциях, управляемых сословными собраниями. Личная барщина исчезла еще задолго до 1789 г. Взимание тальи стало более упорядоченным, умеренным и справедливым, чем в остальной Франции. Прочитав регулирующий здесь сбор налогов документ от 1772 г., можно увидеть, как много мог тогда сделать интендант во благо или во зло провинции. В этом регламенте налоги выглядят уже совершенно иначе. Каждый приход ежегодно посещается правительственными комиссарами; в их присутствии собирается вся община; публично определяется ценность имущества, и платежеспособность каждого устанавливается с общего согласия противоположных сторон; наконец, вопрос о размере тальи решается при участии всех плательщиков. Нет более произвола синдика, нет и излишнего принуждения(2). Конечно, талья сохраняет все свойственные ей пороки независимо от системы ее взимания, она ложится тяжким бременем только на один из податных классов и взимается как с имущества, так и с продуктов труда; во всем же остальном она глубоко отлична от того, что еще зовется тальей в соседних провинциях.
И напротив, Старый порядок нигде так хорошо не сохранился, как в провинциях, расположенных вдоль нижнего течения Луары, ( стр.140) в болотах Пуату и равнинах Бретани. Именно здесь возгорелось и поддерживалось пламя гражданской войны, именно здесь Революция встретила наиболее ожесточенное и длительное сопротивление. Таким образом, выходит, что французам их положение казалось тем более невыносимым, чем больше оно улучшалось,
Это кажется удивительным, но вся история состоит из подобного рода примеров.
К революциям не всегда приводит только ухудшение условий жизни народа. Часто случается и такое, что народ, долгое время без жалоб переносивший самые тягостные законы, как бы не замечая их, мгновенно сбрасывает их бремя, как только тяжесть его несколько уменьшается. Общественный порядок, разрушаемый революцией, почти всегда лучше того, что непосредственно ей предшествовал, и, как показывает опыт, наиболее опасным и трудным для правительства является тот момент, когда оно преступает к преобразованиям. Только гений может спасти государя, предпринявшего попытку облегчить положение своих подданных после .длительного угнетения. Зло, которое долго терпели как неизбежное, становится непереносимым от одной только мысли, что его можно избежать. И кажется, что устраняемые злоупотребления лишь еще сильнее подчеркивают оставшиеся и делают их еще более жгучими: зло действительно становится меньшим, но ощущается острее(3). Феодализм в самом своем расцвете никогда не вызывал у французов такой ненависти, как в канун своего падения.
Самые незначительные проявления произвола при Людовике XVI казались более несносными, чем деспотизм Людовика XIV. А кратковременное заключение под стражу Бомарше вызвало в Париже больше волнений, чем Драгоннады.
Никто не утверждает более, что в 1780 г. Франция пребывала в состоянии упадка; скорее следует полагать, что в это время возможности ее поступательного развития были безграничны. Тогда-то и возникло учение о способности человека к бесконечному и непрерывному совершенствованию. Двадцатью годами раньше от будущего ничего не ждали; теперь на него возлагают все надежды. Заранее рисуя картины неслыханного блаженства в ближайшем будущем, воображение делает людей равнодушными к тем благам, которыми они уже обладали, и увлекает их к неизведанному.
Помимо общих причин рассматриваемое нами явление имели и .другие, более частные и менее значимые. Хотя финансовое ведомство было усовершенствовано, как и вся администрация в целом, оно сохранило все пороки, присущие неограниченному правлению. Поскольку оно действовало тайно и бесконтрольно, то имело в своем употреблении некоторые из худших приемов, бывших в ходу при Людовике XIV и XV. Усилия, предпринимаемые правительством для развития общественного благосостояния, раздаваемые ( стр.141) им пособия и поощрения, организуемые работы с каждым днем увеличивали его доходы, не повышая в той же пропорции доходов казны. Это постоянно ставило короля в положение еще более затруднительное, чем положение его предшественников. Как и они, король часто оставлял своих кредиторов без удовлетворения их законных притязаний. Как и прежние государи, он часто занимал деньги где попало, без меры и никому не говоря об этом ни слова; кредиторы никогда не могли быть уверены в получении своих процентов, и сам их капитал всегда зависел от доброй воли их государя.
Свидетель, заслуживающий доверия, поскольку видел все собственными глазами и мог сделать это лучше любого другого, говорит по этому поводу следующее: "В то время французы в своих отношениях с правительством всегда попадали впросак. Если они вкладывали свои капиталы в его займы, они не могли рассчитывать на получение процентов в срок. Если они строили ему корабли, ремонтировали дороги, одевали его солдат, то не могли быть уверены, что вернут свои затраты, не надеялись на возвращение долгосрочного кредита и, заключая договор с министром, вынуждены были подсчитывать свои шансы, как будто бы пускались в рискованное предприятие". Далее он с большим знанием дела добавляет: "В то время как подъем промышленности развил у значительной части населения любовь к собственности, склонность и потребность в достатке, люди, доверившие некоторую часть своей собственности государству, страдали от нарушения законов и договоров со стороны кредитора, который более других должен был бы уважать их".
И действительно, злоупотребления, в которых обвиняли французскую администрацию, были вовсе не новы; новым было лишь производимое ими впечатление. Те же пороки были в стародавние времена куда более кричащими, но с тех пор и в правительстве, и в обществе свершились перемены, сделавшие эти пороки более ощутимыми, чем раньше.
В течение двадцати лет с тех пор, как правительство пустилось в разного рода предприятия, о которых раньше и не помышляло, оно стало основным потребителем продуктов промышленности и самым крупным предпринимателем в королевстве. Возросло количество людей, связанных с ним денежными отношениями, заинтересованных в займах, живущих на выплачиваемое жалованье или спекулировавших на его торгах. Никогда доселе государственная казна и имущество частных лиц не переплетались до такой степени тесно. Дурное управление финансами, бывшее до сих пор лишь злом общественным, стало для большинства семей их личным бедствием. В 1789 г. государство задолжало около 600 млн. своим кредиторам, которые, в свою очередь, сами почти все были должниками и, по выражению одного финансиста того времени, ( стр.142) вдвойне были недовольны правительством, так как оно своей неаккуратностью умножало их несчастья. И заметьте: по мере того, как росло число такого рода недовольных, укреплялось и их недовольство, поскольку с развитием торговли усиливались и распространялись страсть к спекуляциям, жажда обогащения, стремление к благополучию, укреплялось неприятие зла, казавшегося невыносимым тем, кто тридцатью годами раньше безропотно терпел бы его.