Если вы хотите понять историю нашей Революции, никогда не упускайте из виду предшествующих событий.
К тому времени, когда у французов проснулась любовь к свободе, они уже усвоили известное число понятий в области управления, которые не только не согласовывались с существованием свободных учреждений, но и почти противоречили им. Идеалом общества для них выступало сочетание народа, лишенного иной аристократии, кроме аристократии чиновничества, и всесильной и единой аристократии, правящей государством и опекающей частных лиц. Стремясь к свободе, французы и не думали отказываться от исходной своей идеи - они только пытались примирить ее со свободой.
Таким образом, французы попытались объединить безграничную административную централизацию чиновничества и правление избирателей. Вся нация как целое получала право на суверенитет, а каждый частный гражданин оказывался в самой тесной зависимости. От нации требовались опытность и доблести свободного народа, от гражданина - качества хорошего слуги.
В течение шестидесяти лет именно это стремление ввести политическую свободу в учреждения и идеи, полностью ей чуждые или противоположные, но к которым мы привыкли и заранее прониклись расположением, и породило столько сопровождавшихся губительными революциями попыток ввести свободное правление. Наконец, утомленное предпринятыми усилиями, обескураженное тяжким и бессмысленным трудом, отказавшись от второй своей цели, чтобы вернуться к первой, большинство французов примирилось с мыслью, что в том, чтобы жить в равенстве под властью одного повелителя, есть своя прелесть. Вот потому-то мы теперь несравненно больше похожи на экономистов 1750 г., чем на наших предков 1780-го.
Я часто задавался вопросом, где источник той политической свободы, что во все времена побуждала людей к величайшим из деяний, свершенных человечеством? В каких чувствах она коренится и что питает?
Я замечаю, что народы, которыми плохо управляют, легко воспламеняются стремлением к самоуправлению. Но любовь к независимости такого рода, коль скоро она порождена отдельными частными бедствиями, обусловленными деспотизмом, никогда не бывает прочной: она уходит вместе с вызвавшими ее к жизни обстоятельствами. Людям только кажется, что они любят свободу, - на самом деле они только ненавидят своего господина.
Я не думаю также, что это истинная любовь к свободе могла когда-либо быть порождена одним только видом представляемых ( стр.134) ею материальных благ созерцание этих благ чаще всего только заменяет свободу. Несомненно, с течением времени свобода всегда приносит умеющим ее сохранять и довольство, и благосостояние, а подчас и богатство. Но бывают периоды, когда она отстраняет людей от пользования благами, а в иное время один лишь деспот способен что-то дать людям. Но те люди, что ценят в свободе только приносимые ею выгоды, никогда не могли сохранить ее надолго.
Во все времена сердца людей к свободе влекли непосредственные ее чары, ее особая прелесть, не зависящая от приносимых выгод; их влекла возможность говорить, действовать, дышать беспрепятственно, находясь исключительно под властью Бога и закона. Тот, кто ищет в свободе что-либо иное, кроме ее самой, создан для рабства.
Некоторые народы упорно стремятся к свободе, не взирая ни на какие опасности и бедствия. Свобода дает им отнюдь не материальные преимущества, и отнюдь не материальные выгоды любят они в ней. Они видят в свободе бесценный и необходимый дар, утрата которого невосполнима и обладание которым вознаграждает за все страдания. Иных свобода утомляет даже вопреки их благополучию. Они без сопротивления отдают ее, опасаясь каким-либо своим действием нарушить покой, дарованный им свободой. Чего не хватает им, чтобы оставаться свободными? - Желания быть свободными. Не требуйте от меня анализа сего возвышенного чувства - его нужно испытать самому. Оно само входит в великие души, которые Господь подготовил к его восприятию, наполняет и воспламеняет их. Бесполезно объяснять здесь что-либо людям, чьи души никогда не знали этого чувства. ( стр.135)
ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА
1. (к стр.114) Часто говорят, что отличительной чертой философии XVIII века было своего рода восхищение человеческим разумом, бесконечная вера в его всемогущество и способность изменить законы, институты и нравы по своему подобию. Но нужно хорошо уяснить и другой момент: некоторые из этих философов восхищались не столько человеческим разумом как таковым, сколько собственной разумностью. Никто никогда не выказывал меньшего доверия всеобщей мудрости, чем они. Я мог бы назвать многих мыслителей, презиравших как толпу, так и господа Бога. Они демонстрировали надменность соперника по отношению к Богу и надменность выскочки по отношению к толпе. Подлинное и почтительное преклонение перед мнением большинства было им столь же чуждо, сколь и преклонение перед Божьей волей. Впредь эта особенность стала характерной чертой всех революционеров. Сколь не похоже на нес уважение, питаемое англичанами и американцами к мнению большинства их сограждан. Разум у них горд и уверен в себе, но никогда не дерзок, поэтому-то он и привел их к свободе, тогда как наш разум был способен лишь изобрести новые формы рабства.
2. (к стр.123) Фридрих Великий пишет в своих мемуарах: "Фонтенели и Вольтеры, Гоббсы, Коллинзы, Шефтсбери, Болинброки - все эти великие люди нанесли смертельный удар по религии. Люди пристально всматриваются в то, что до этого бездушно обожали. Разум низверг суеверие. Басни, которым прежде свято верили, теперь вызывали отвращение. Деизм обрел многочисленных последователей. Если эпикуреизм оказался гибельным для идолопоклоннического культа язычников, то деизм в наши дни был не менее губительным для иудаистских представлений, унаследованных от наших предков. Свободомыслие, господствовавшее в Англии, в значительной степени способствовало прогрессу философии".
Из приведенного пассажа явствует, что в момент написания этих строк, то есть в середине XVIII века, Фридрих Великий еще рассматривал Англию той поры как очаг антирелигиозных учений. Но мы видим здесь и еще нечто более удивительное: один из наиболее искушенных в познании людей и событий государь, по-видимому, даже не подозревает о политической пользе религии, настолько духовная ограниченность его наставников повлияла на его собственные способности.
3. (к стр.124) Проявившийся во Франции в конце XVIII века дух прогресса появился в ту же эпоху и в Германии. Повсеместно ему сопутствовало стремление к перемене институтов. Обратите внимание на принадлежащее перу одного немецкого историка описание происходящего в ту пору в его родной стране. "Во второй половине XVIII века, - говорит он, - даже в церковные владения постепенно проникают новые веяния времени. Дух производительности и терпимости повсюду прокладывает, себе путь. Идеи просвещенного абсолютизма, уже овладевшие крупными государствами, проявляются даже в делах церкви. Следует признать, что никогда еще на протяжении всего XVIII века в церковных владениях не появлялось правителей столь замечательных и столь достойных уважения, как в последние десятилетия, предшествующие французской Революции".
Нужно отметить, что приведенная здесь картина очень напоминает нам образ Франции, которая в ту же эпоху вступает в полосу поступательного прогрессивного движения, и как раз в тот момент, когда Революция уже была готова поглотить все и вся, появляются люди, самою судьбою предназначенные править. Мы должны признать также, что та часть Германии, о которой только что шла речь, совершенно была вовлечена в цивилизованное и политическое развитие тогдашней Франции.
ГЛАВА IV
О ТОМ, ЧТО ЦАРСТВОВАНИЕ ЛЮДОВИКА XVI БЫЛО ЭПОХОЙ НАИБОЛЬШЕГО ПРОЦВЕТАНИЯ СТАРОЙ МОНАРХИИ И КАКИМ ОБРАЗОМ ЭТО ПРОЦВЕТАНИЕ УСКОРИЛО РЕВОЛЮЦИЮ
Не подлежит сомнению, что закат королевской власти при Людовике XVI начался именно в то время, когда этот. король праздновал победы по всей Европе. Первые признаки истощения стали проявляться уже в самые блестящие годы его правления. Франция оказалась поверженной задолго до того, как перестала одерживать победы. Кто не читал наводящего ужас отчета административной статистики, оставленного нам Вобаном? В докладных ( стр.135) записках интенданта, адресованных на имя герцога Бургундского и составленных в конце XVII века, т. е. еще до начала неудачной войны за испанское наследство, ощущается намек на все углубляющийся упадок нации, причем о нем говорят не как о факте совершенно новом. Один из интендантов сообщает, что в такой-то области за последние годы значительно уменьшилась численность населения; другой упоминает о городе, бывшем некогда цветущим и богатым, в котором ныне угасла промышленность. Третий говорит о том, что в некоей провинции пришли в упадок все мануфактуры. Четвертый сожалеет, что жители некогда получали со своих земель гораздо больший доход и что двадцать лет назад земледелие пребывало в куда более цветущем состоянии. Тогда же один орлеанский интендант указывал, что за последние примерно тридцать лет население и производство сократились на пятую часть, Всем, кто восхваляет абсолютное правление и государей, любящих войны, следовало бы посоветовать повнимательнее прочитать эти записки.