- А вот и гость к нам пожаловал! - приветливо, как-то нараспев говорила она, встречая меня.- Раздевайся, садись в нашу компанию.
И Пётр Иванович приветливо кивал мне с постели и тоже звал посидеть.
На деле тётка Дарья с нами в компании совсем не сидела: она всё что-то бегала, суетилась, то еду стряпала, то на стол накрывала.
- Пётр Иванович,- ласково говорила она,- хочешь супчику или кашки?
Если больной соглашался, она тут же приносила ему еду.
Правда, не всегда ему удавалось её проглотить. Если дело не клеилось, тётка Дарья спокойно говорила:
- Не можешь съесть, ну и не надо. Завтра скушаешь, а нонче попостись. Телу легче и душе спокойнее.
Переделав наконец все дела, она подсаживалась к постели больного и частенько начинала какой-то странный, непонятный мне разговор.
- Ты не тревожься, что помираешь,- успокаивающе говорила она Петру Ивановичу.- Ничего тут удивительного нет. Все помрём, рано ли, поздно ли все там будем. Тебе помирать легко,- продолжала она,- ты зла никому не сделал. Совесть у тебя чистая. И о прочих делах тоже тревожиться тебе нечего. О тебе есть кому позаботиться. Не то что моё сиротское дело.
- Да я и не тревожусь,- тихо отвечал ей Пётр Иванович.- Спасибо тебе, Дарьюшка, за твою заботу, всем вам спасибо. Я и не тревожусь,- как бы сам с собой продолжал он.- Я всё лежу да удивляюсь, какие люди сердечные на земле имеются. Вот жил
один-одинёшенек. А под конец, глядь, и люди пришли, и не один я под конец оказался. Лежу в чистоте, в уходе... Раньше-то никто обо мне не заботился. Я не тревожусь.
- Ну, вот и хорошо,- отвечала тётка Дарья. Она заботливо поправила подушку Петру Ивановичу и продолжала: - Чего тревожиться? Ты своё отжил, отмучился. Лежи, родной, отдыхай.
Я слушал эти странные разговоры и никак не мог понять, как эти два человека, оба старые, а один к тому же совсем больной, так спокойно и просто разговаривают о самом страшном - о смерти.
А может, это и не самое страшное? Может, ею только нарочно пугают?
Мне хотелось спросить об этом не Михалыча, не маму, а тётку Дарью. Мне казалось, что именно она знает это лучше всех. Хотелось спросить, и было почему-то совестно да и страшно. Что она на это ответит?
Прошло ещё несколько дней. Наступила пора предвесенних оттепелей. С запада подул сырой, порывистый ветер, по небу поползли тяжёлые облака. Пошёл снег с дождём. Под ногами сплошная каша, того и гляди, что провалишься в неё и начерпаешь полны калоши.
- Вот и опять до весны дожили! - радовался Михалыч,- Теперь уж, брат, самые пустяки ждать осталось. Скоро грачи прилетят, за ними жаворонки, скворцы, дрозды. А там!..- Он многозначительно поднимал вверх указательный палец.- А там и наши долгоносики пожалуют, и опять мы с тобой, дружище, на тягу покатим.
Я тоже радовался, что наступает весна. Только к этой радости невольно примешивалось тревожное, горькое чувство. А как же Пётр Иванович, увидит ли он приход весны? Ведь он так его ждал!
И вот один раз мы с мамой уже ложились спать, вдруг хлопнула кухонная дверь. В комнату вошла тётка Дарья.
- Ты что? Плохо ему? - испугалась мама.
- Нет, зачем плохо...- спокойно ответила Дарья.- Теперь уж ему неплохо.
- Когда? - тихо спросила мама.
- Да только что. Подошла к нему постель поправить, думала - спит, а он и совсем уснул. Отмучился, сердешный.
Тётка Дарья вздохнула и не спеша набожно перекрестилась.
- Вот и ушёл человек,- в раздумье сказала она.
И ВНОВЬ ВЕСНА
Хоронили Петра Ивановича на старом кладбище за речкой, за Казацкой слободой. Провожали его в последний путь только мама с Михалычем, тётка Дарья и я.
День был уже по-весеннему тёплый и солнечный. По колеям дороги бежали первые ручейки. На буграх пестрели проталины.
Я шёл за гробом и думал: "Вот и весна наступила, а он так её и не дождался".
Потом думал о том, с кем же теперь я буду ходить за перепелами, кто меня научит манить их дудочкой.
Порой мне казалось, что всё это не то, не настоящее. Я никак не мог себе представить, что лежавший передо мной в крашеном деревянном ящике жёлтенький, будто вылепленный из воска старичок - это и
есть Пётр Иванович, тот самый Пётр Иванович, с которым мы всегда так весело ловили птиц. Нет, это совсем не он.
А куда же тогда девался тот, прежний, настоящий? Да, может, никуда и не девался, может, сидит у себя дома и поджидает меня.
Но я тут же будто просыпался от сна. Нет, его уже нет и никогда не будет. И от этого "никогда" что-то больно сжималось в груди. "Пётр Иванович умер,- думал я.- И все умрут: и Михалыч, и мама, и даже я". Мне это казалось диким, просто невероятным.
Я глядел на идущих немного впереди маму и Михалыча. Неужели и их понесут вот так же в деревянном ящике, и меня тоже?.. И я никогда больше не увижу вот этих домиков, деревьев и неба с облаками, с солнцем тоже не увижу и не буду знать, что наступает весна...
Я с ужасом огляделся по сторонам. Ярко светило солнце, кругом всё, как и прежде, было спокойно и весело.
"Нет, нет, этого не может быть! - подумал я.- Никто не умрёт: ни я, ни Михалыч, ни мама. Михалыч ведь говорил, что наука в семивёрстных сапогах шагает вперёд. Наверное, к тому времени люди придумают что-нибудь, чтобы никто не умирал". И я, сразу успокоившись, весело осмотрелся по сторонам.
- Михалыч, глядите, глядите, грачи! - закричал я, увидя впереди на дороге двух иссиня-чёрных белоносых птиц.
Михалыч и мама обернулись ко мне. Михалыч укоризненно покачал головой и указал на гроб.
Я сразу притих.
Домой с кладбища все возвращались как будто .успокоенные, даже немного повеселевшие. Мама с Михалычем разговаривали о каких-то своих делах.
"А может быть, смерть и не такая уж страшная вещь, если о ней так скоро все забывают?" - подумал я.
И, как бы отвечая на мои мысли, Михалыч дружески взял меня за плечо и проговорил:
- Так-то, братец ты мой, проводили мы нашего Петра Ивановича. Ну что поделаешь, все там будем.- И, помолчав, добавил: - "Мёртвый в гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий". Великие это слова! Всегда о них помнить надо.
Михалыч огляделся по сторонам.
- Весна. Настоящая весна! - сказал он.- Счастлив тот, кто до неё благополучно дожил.
Когда мы вернулись домой, небо вдруг заволокло тучей. Хлынул дождь, и разразилась гроза. Первая весенняя гроза.
Так я встретил весну, десятую весну моей жизни.
Я от всей души радовался её приходу, радовался даже больше, чем прежде, потому что глубже стал чувствовать, яснее видеть кругом и больше понимать.
Но радость эта была уже не такая, как в прежние годы.
Теперь к этой радости примешивалось и что-то другое, постороннее, совсем не радостное. Оно, как резкие тени в солнечный день, ещё больше подчёркивало всю прелесть света и вместе с тем всё вокруг делало глубже, выпуклее, рельефнее.
- Как ты вытянулся за эту зиму! - удивлялись, встречая меня, знакомые.
- Ты совсем вырос из своей курточки,- огорчалась мама.
Да, за эту зиму я сильно вырос, вырос и не только из своей курточки...
Сам того не понимая, теперь, ранней весной, я как будто вышел из своей уютной детской комнаты и побрёл на поиски новых встреч, новых радостей, разочарований и надежд.
В эту - десятую - весну моей жизни я навсегда простился с детством.
Весна и детство неразлучны
В воспоминании моём.
Вот брызнул дождь из тёплой тучи,
Пронзённой огненным копьём.
И грома вешнего раскаты,
Как грохот по мосту колёс,
И запах свежий, горьковатый
Дождём обрызганных берёз.
Прозрачных струй дрожащий полог
Поля и лес укрыть успел.
Но вешний ливень так недолог:
В одно мгновенье пролетел.
Гроза стихает понемногу.
Тогда степенно со двора
Петух выходит на дорогу:
"Ку-ка-ре-ку - гулять пора!"
Пора! Бегу на солнце греться.
Оно так ласково глядит.
Как хороши весна и детство!
Вся жизнь, как лето, впереди!
Малеевка. Апрель, 1962.