Читать интересную книгу Лолотта и другие парижские истории - Анна Матвеева

Дома у нас было не так уж много альбомов – Самохвалов, Константин Васильев, Карл Брюллов, и, пожалуй, всё на этом. В детстве я полагал, что мне нравится творчество художников-передвижников – но, вероятнее всего, мне просто нравилось, как это звучит. Передвижники – почти «подвижники». Во всяком случае, ни о каком Модильяни я не слышал – а то, что узнал о нём позже, не выходило за рамки общеизвестного.

Опять Модильяни! Как бы я ни пытался отвлечься, мысли приводят меня к нему, как ноги приводят пьяницу в винную лавку.

Попробую ещё раз. Марина, Марина, Марина. Такая Марина и копьё метнет, и марафон пробежит. Но стоило ей раскрыть рот и произнести хотя бы слово, как люди начинали недоуменно оглядываться по сторонам – голос у девушки был высокий и при этом механически-кукольный. Казалось, что её озвучивает другой человек, который прячется сзади и дергает за невидимые нити, чтобы Марина вовремя открывала рот. Контраст был таким сильным, что это сбивало с толку – то, что говорила Марина, терялось за её голосом. Это был поистине завораживающий эффект, и каждый раз, когда она появлялась после долгого перерыва, я заново привыкал к ней – и заново учился воспринимать её голос. Похоже на иностранный язык, который ты учил в институте, и решил вернуться к нему спустя несколько лет.

Ко мне Марину привели сложные отношения с курением: она сама их так определила.

Впервые Марина попробовала курить на школьном выпускном – и ей это не понравилось. Тем не менее, спустя месяц она уже покупала в ларьках «ментоловое море» и «салям» (так звучали названия сигаретных марок в вольном изложении торговцев 90-х), и умела прикрывать горящую спичку ладонью.

Ей не нравились запах, вкус и ощущения, но она продолжала курить, как будто участвовала в конкурсе на самого старательного курильщика. На мой вопрос, почему, Марина, не задумываясь, ответила своим кукольным голосом:

– Потому, что этому нельзя найти замену.

Она пробовала иглорефлексотерапию, ходила к бабкам и попам, но всякий раз, покидая то кабинет врача, то храм, то деревенскую избушку, закуривала. Наслаждение было похоже на отвращение.

Накануне нашей первой встречи Марина познакомилась с известным хирургом, и он разоткровенничался:

– Я знаешь как раньше курил? Выхожу из операционной – одна сестричка с меня маску снимает, другая сигарету в рот вставляет, а третья – спичку подносит. Во как курил! Три пачки в день. А потом чуть ногу не потерял, ну и бросил. В шестьдесят девятом.

– И как? – замерла Марина. – Не тянет?

Хирург помрачнел:

– Каждый день об этом думаю. Ночами снится, что курю.

Наша с Мариной терапия привела к следующим результатам – курить девушка не бросила, зато научилась анализировать свою зависимость и находить для неё оправдания, порой весьма элегантные.

– Курение в моем случае – это медитация, – заявила она год назад, прежде чем исчезнуть в очередной раз. Пропадала Марина чаще всего после того, как ей вновь удавалось на время бросить курить – она держалась иногда по целому месяцу, прежде чем зайти в ларёк и попросить пачку "Вог" и "зажигалочку". Картинки на сигаретных пачках пугали мою пациентку ампутацией, онкологическими заболеваниями и страданием: она выбирала пачку с импотенцией, если таковая имелась.

– Мне кажется, вы не хотите признаться самой себе в том, что курите. Прячете от себя эту зависимость, как подросток – от родителей. – заметил я однажды, и Марина выдала такую бурную реакцию, на которую не казалась способной. Она действительно не разрешала себе думать о том, что курит – поэтому часто выбрасывала початые сигаретные пачки вместе с зажигалками (а потом, ночами, выуживала их из помойного ведра), никогда не покупала пепельниц или портсигаров, и всегда подчёркивала в разговорах – особенно, с новыми людьми, что она, вообще-то, не курит.

Любопытно, что Марина не переносила сигаретный дым – и если рядом с ней курили, обязательно делала замечание.

Вот такая была у меня пациентка. И я заранее знал, что она скажет:

– Михаил Юрьевич, я опять!

– Ничего страшного, Марина, – отвечу я.

Но сегодня она спросила:

– А что если попробовать гипноз?

Я верю в гипноз – если это не эстрада, результаты могут быть впечатляющими. Но я честно предупредил Марину, что курение – одна из самых труднопреодолимых зависимостей. Между актами курения – теми глубокомысленными стояниями в каком-нибудь углу, с дымящейся палочкой в руке – проходит значительно меньше времени, чем у алкоголиков или обжор. Люди курят чаще, чем выпивают и объедаются. Поэтому курильщикам требуется больше сеансов, и, конечно, нужен хороший специалист. Я дал Марине телефон лучшего.

Зависимости, пристрастия, дурные привычки – человек, изначально склонный к ним, чаще всего меняет одну заразу на другую. Я верю, что Марина сможет бросить курить – но буду приятно удивлен, если она при этом не растолстеет и не начнёт выпивать.

Спорт, секс, благотворительность и любимая работа – мой рецепт остаётся неизменным, но пациенты скучнеют, лишь только я начинаю расписывать им прелести такой жизни. Чувствуют, что сам я не очень-то продвинулся на этом пути. И что у меня тоже есть дурные привычки.

… Если Модильяни от чего и зависел, так это от собственного таланта. Всё прочее лишь помогало делать жизнь выносимой – чтобы не сравнивать без конца свои картины с работами других, чтобы не жрали сомнения, чтобы Момо Утрилло не скучал в одиночестве – чем не повод? Моди и Момо – друзья навек. Другая пара – гашиш и абсент, о, эти два демона свили в душе Модильяни уютное гнёздышко. Зелёная фея и призрачный принц жили дружной, почти семейной жизнью. Это они подговаривали Моди разбивать чужие скульптуры и мазать красками чьи-то холсты потехи ради. Это они советовали раздеться перед всеми догола – и плясать с розой в зубах. Это они вечером шептали ему, что он гениален, а наутро показывали, как бездарен. Стиль его – истинный бастард. Ни к селу, ни к городу, сказала бы, наверное, Лолотта.

Весной 1909 года Моди перебрался на левый берег, в Сите Фальгьер. Новинка сезона: теперь между Монмартром и Монпарнасом ходят поезда метро. Моди по-прежнему много работает, но он по-прежнему не в моде и почти ничего не продаёт. Каждый вечер у посетителей кафе "Куполь" и "Ротонда" (её открыли в бывшей обувной лавке – какой шарман!) есть возможность купить рисунок Модильяни. Художник предлагает свои работы, что называется, "из тёплых рук" – фея и принц вьются здесь же, неподалёку. Они не оставляют Модильяни без присмотра даже на полчаса, а за полчаса можно сами знаете чего натворить.

Например, Лолотте хватило тридцати минут, чтобы разорвать отношения с Андре – и вступить в новые. Эта девушка идёт по мужским головам, как будто пересекает болото по кочкам. Новый мсье – солидный и красный, как сырая свёкла. С Лолоттой он почти не разговаривает, зато долбит её так, словно хочет туннель пробить для новой станции метро! Лолотта с сожалением вспоминает нежные теплые пальцы Андре – он долго и терпеливо гладил её, пока все лепестки не оживали, открываясь. Мсье Долбёжнику такие деликатности неведомы – он и за грудь-то её хватает, будто ощупывая, всё ли на месте, ничего не пропало? Бухгалтер, знамо дело. Зато – неженатый и, по слухам, готов связать свою жизнь с приличной девушкой. А Лолотта приличная, не какая-нибудь с бульвара! У неё и мужчин-то было, на одной руке пальцев хватит перечесть. В крайнем случае, можно добавить вторую руку. И ногу, но на этом – всё.

После ночи с бухгалтером Лолотту изнутри жжёт болью – то, что он с ней делает, какая-то жестокая гимнастика. Шлепок, переворот, шлепок, разворот. Алле-оп! Зато он не жадный, и оставляет ей утром деньги на комодике – славные купюры шуршат, как осенние листья! Оставить деньги девушке, которую всю ночь выдалбливал, как пирогу – это священный долг. Бухгалтер понимает, что одной прожить не так уж просто, тем более – в Париже.

Лолотта надеется, что он это понимает.

А если нет?..

В середине мая она посылает Андре записку – пусть придёт, или, по крайней мере, пришлёт ей с посыльным своим пальцы. Томление заполняет её снизу доверху, а от долбёжки бухгалтера никакого толку. Она, конечно, стонет, когда надо, чтобы это скорее закончилось, но бухгалтер просто какая-то ненасытная прорва. Кровать ходит ходуном, за стенкой одобрительно смеются.

Андре, получив её записку, тем же вечером приходит в новую квартирку на улице Коленкура. Рюшечки, розочки, вышитые подушечки – и среди них Лолотта. Лежит, потому что ей больно сидеть.

– Сегодня он не придёт, – говорит Лолотта. – Погладь меня, пожалуйста, а то я уже забыла, как это бывает.

Потом она просит Андре уйти, и ночью, оставшись одна среди своих розовых рюшек и вышитых картинок, горько плачет так, что от подушки начинает пахнуть мокрой курицей.

С мсье художником Лолотта не виделась так давно, что за это время он вполне мог умереть – а не только перебраться на левый берег. Лолотта, хотя в это трудно поверить, так и не была ни разу на левом берегу. Ей там делать нечего – жизнь проходит здесь, на Монмартре. Проходит, вот именно что проходит!