Читать интересную книгу Лолотта и другие парижские истории - Анна Матвеева

В следующий раз Лолотта увидела мсье художника через год, у станции метро Ламарк-Коленкур. Он был с такой дамой, что Лолотта вся прямо дёрнулась от расстройства. Черноволосая, из благородных, фигура в синем платье ровная, как статуя, а нос, хоть и с горбом, но всё равно красивый – не чета лолоттиному пятачку.

Что ж, и на её скромную внешность находятся любители! Сейчас таких было двое – для удобства она звала их Чётный и Нечётный. Шесть вечеров в неделю – на Чётного с Нечётным, а по воскресеньям она ходила в церковь Сен-Винсент. Над холмом уже нависали чудовищные телеса новой базилики, ощетинившейся строительными лесами, но Лолотте было страшно даже смотреть на неё, не то, что представить, как там можно падать на колени и молиться. Её Бог жил в маленьких храмах, и сам был маленьким, уютным и всепрощающим, как добрый дедушка, грешивший в юные лета.

Нечётный любовник жил неподалёку, на улице Равиньян. Чётный приезжал к Лолотте аж с левого берега. Он тоже был художником, рассказывал про Лувр. Там есть большие комнаты с египетскими богами. Есть бог-карлик по имени Бес. Есть богиня-кошка Бастет, у которой на руке висит корзинка, и платье как будто современное, по моде. Есть львиная богиня Сехмет, – она сидит, сложив руки на коленях. Чётный рассказывал про египетские раскрашенные гробы, Лолотта забыла, как они называются, про сосуды для внутренностей и статуи бабуинов с неприличностями (на этом месте Лолотта начинала жарко хохотать, и рассказ прерывался). Она обещала и себе, и Чётному доехать до Лувра, посмотреть на эту кошку с корзинкой, и на раскрашенные египетские гробы, и на бабуинов!

… Модильяни приводил Анну в Лувр, и сразу у них было – бегство в Египет! Скарб и скарабеи, зеркала и арфы, смирные сфинксы и статуэтки из могильного габбро, лодки с гребцами, горшки и боги, боги и горшки…

Среди богов была Бастет с кошачьей головой и бог по имени Бес, и бог по имени Птах. Анна объясняла, как это смешно по-русски. Не менее смешно, чем медовый месяц в Париже без мужа.

Из Лувра они шли на другой берег, в Люксембургский сад – денег на платные стулья у них не было, так что они гуляли по дорожкам или садились прямо на траву. Какая-то пара торжественно вносила в сад свои собственные, домашние стулья – чтобы не платить за казённые. Эта пара пришла в нашу повесть из чужой – но их помнил весь Париж!

… – Ты любишь живопись, Игорь? – спросил я.

Сегодня мальчик выглядел спокойнее обычного, но вокруг него клубилось нервное облачко. Он дёрнул себя за палец – только один, на пробу, – прежде чем ответить:

– А помните, Михал Юрьевич, как вы приставали ко мне со всякими рисунками? Чтобы я вам свою семью изобразил?

Был такой эпизод, стыдно вспомнить. Обычный тест – как правило, дети справляются с ним без труда. Но Игорь – это не дети. Взял у меня листок, и намалевал чёрные каракули.

– Это образ отца, – пояснил тогда маленький мерзавец. – Исполнение оставляет желать лучшего, но суть я передал верно. Видите, как он давит на меня своей чёрной волей – даже за границы рисунка выплеснулось! Себя я даже изображать не стал – зачем, если моя сущность полностью подавлена?

Игорь глумился надо мной, но говорил при этом чистую правду.

Ему стало бы легче и лучше, разведись его мать с отцом, но этот вариант мы, конечно, не рассматривали. А жаль.

– Так почему вас заинтересовала моя жизнь в искусстве, Михал Юрьевич? – спросил Игорь, всё-таки сыграв ужасную гамму щёлкающих пальцев от первой и до последней ноты. – Сам я рисовать не умею, Господь не одарил, но чужие ухищрения ценю. Отто Дикс, Фрэнсис Бэкон, Джон Беллани.

– А Модильяни? Нравится?

– Попса для девочек, – сказал Игорь. – Плохой Пикассо. Если уж становиться художником, то таким как Ротко. У него в каждую картину можно войти, как в дом. И дверь за собой закрыть.

Игорь вздыхает так искренне, что я чувствую – он действительно хочет закрыться в одной из картин этого Ротко, кем бы тот ни был.

Он хочет закрыться от всех, но мы с его мамой упорно тянем его наружу. В люди.

12

Модильяни меняет квартиры с той же скоростью, что и мнения о том, кто же он всё-таки, живописец или скульптор? Бульвар Распай, Сен-Готар, Дуэ, Дельта, Гран-Шомьер – названий улиц хватит на целую адресную книгу. Вечерами, в компании феи и принца, он рисует – в свете зелёных газовых рожков, на оборотах собственных картин, так быстро, что редкие заказчики возмущаются: разве можно за столь короткое время изобразить их неповторимые лица?

Если бы Моди снизошёл до них, то объяснил бы – неповторимых лиц в природе molto poco[2]. Число вариаций ограничено, как винный ассортимент в кабачке добрейшей Розалии с улицы Кампань-Премьер. Каждый из нас похож на кого-то, и вопрос лишь в том, насколько часто встречается подобная внешность.

Новые лица Модильяни всегда рассматривает придирчиво, как покупатель в лавке.

В 1913 году в Париж приезжает обладатель действительно оригинальной внешности – японец Цугухару Фудзита. Он художник, и Моди находит в нём друга. Вертикальные строки иероглифов спускаются вниз, как вьющиеся локоны барышень из прошлого века. Моди приводит Фудзиту в Гран-Пале, где проходит художественная выставка, и японец мечтает принять участие в следующем Салоне. Модильяни тоже представит там несколько картин. Жаль, что слава идёт к нему так медленно, постоянно сворачивает с пути – как алкоголик, который всё никак не может добраться до дома.

«Какой художник, такая и слава», – считает зелёная фея, а призрачный принц молча протягивает Модильяни лепешку гашиша.

Утрилло, Сутин, Кислинг, Сандрар – друзья и собутыльники Моди. Сутин не имеет понятия о личной гигиене, а Моди при всём своём образе жизни болезненно чистоплотен – но это не повод для ссоры с другом, скорее – повод для того, чтобы научить Хаима чистить зубы.

Моди – отличный друг, зелёная фея и дымный принц не дадут соврать. Он верен им душой (днём) и телом (ночью).

Лолотта не жалует разговоров о теле и душе́ – с телом всё понятно, а душа только мешает, вырвать бы её с корнем! Нечётный любовник с улицы Равиньян взял вдруг моду приходить навеселе – а однажды привёл с собой приятеля. Сам, главное, уснул, а приятель решил откусить от торта, да ещё и рассвирепел, что отказались угощать. Прижимался к Лолотте, сопел, ухо облизывал, пока Нечётный храпел в кровати… Она еле как отбилась, хотя в голове пару раз пронеслись быстрые мысли, как облачка в ветреный день на Монмартре – Нечётный-то всё равно не проснется, а у приятеля в штаны будто скалка засунута: хотелось бы посмотреть, конечно, из чистого любопытства, неужели бывают такие большие и твёрдые? Но Лолотта знала, что где посмотреть, там и потрогать, дальше сами знаете, не маленькие. Она себя соблюдала, и замуж собиралась, а сплетни по Монмартру носятся быстрее тех самых облачков в ветреный день.

Приятель – очень недовольный – ушёл. Обозвал Лолотту грязным словом и пнул красивый комодик, оплаченный бухгалтером. На плече в память об этой ночи остался синяк – большой, и ужасно болючий. Чётный любовник неосторожно прихватил её на другой день за это место, и она взвыла, как шавка мамаши Валадон.

Чётный Лолотте нравился – ей даже удавалось через раз получить для себя приятственное ощущение – горячее, но какое-то слишком уж быстрое, не как с Андре. Чётный тоже был художником, правда, рисовал не лица, а домики, как Момо Утрилло. Но у Момо домики были настоящие, как в жизни, а у Чётного – кривые, косые, будто летят куда-то. И цвета, каких взаправду не бывает – сиреневые крыши, красные стены… Как будто модистка свихнулась и собрала в один ансамбль остатние лоскуты. Картинки Чётного Лолотта увидела, когда он принес их на Монмартр – продать. Тогда на Монмартре все подряд продавали картины – и кабатчики, и прачки, и цирковые. Художники малевали столько, что можно было весь холм закрыть полотнами. Но у Чётного никто не покупал, а «будто-бы-прекрасная» Габриэль даже обсмеяла его домики. Сама бы что понимала!

Однажды Лолотта показала Чётному рисунок Модильяни – похвалиться, какой она была в семнадцать лет. Чётный прямо из рук не мог его выпустить, даже замял с одного краю – и Лолотта пожалела о своём доверии. А вдруг он увидит, где она прячет рисунок – и выкрадет?

Права была мать: никому в этой жизни верить нельзя, а счастье – в деньгах, и точка.

13

В середине апреля, когда были уже почки на деревьях, и сухой асфальт, и мои соседки по этажу ходили в лёгких платьях (нарколог даже в босоножках явилась – пятки у неё оранжевые и круглые, как мандарины), выпал снег. Холодные белые лепёшки падали на землю, будто в свежую рану, и тут же превращались в жидкую грязь, как сбывшиеся мечты.

Алия больше не появлялась, я мог рассчитывать разве что на открытку из Парижа – да и то после майских.

Снегопад прекратился только к вечеру. По улицам ездили чумазые машины, и брюки у всех пешеходов были выпачканы до колен. Я зачем-то вспомнил урок-наставление своей бывшей жены: ни в коем случае не пытаться стереть грязные брызги, а дать им высохнуть до конца, и потом пройтись щёточкой.