симпатии, он был к ней внимателен и учтив в той как раз мере, которая точно соответствовала и тому, что она замужем, и тому, что она замужем за совответработником, и тому, что он сам, Бондарин, не только «бывший», но и бывший генерал.
И внимание Бондарина к Нине Всеволодовне стало даже чем-то необходимым для всех вообще, никого не смущало – ни его самого, ни ее, ни Лазарева. Если бы этого внимания вдруг не стало, вот тогда бы появилась какая-то неловкость.
И, все это чувствуя тонко, Бондарин как будто и запросто, а все-таки чуть-чуть и не запросто шутил с Ниной Всеволодовной, а иногда, очень редко, даже бросал ей одну-другую фразу по-французски или по-немецки, и ей это нравилось, хотя отвечала она ему только по-русски.
Бывало, возвращается линейка из города или же едет в город – крайплановцы едут в Крайплан, женщины с корзинками на базар и в магазины, – и вдруг затеется между ними этот легкий, веселый и непринужденный разговор.
«Вот как нужно разговаривать и шутить жене совответработника с бывшим генералом!» – невольно думают тогда все женщины в линейке.
«Вот как «бывшему» нужно разговаривать с женой совответработника!» – мотают себе на ус мужчины, «бывшие», разумеется, прежде всего.
«Вот как нужно вести советский светский интеллигентный разговор!» – думают те и другие.
Но однажды Бондарин все-таки дал маху, ошибся! На даче это было, на берегу Еловки в прошлом году. Песчаный, чистый-чистый берег, буроватая ласковая журчливая вода, узкие темно-зеленые листочки на ярко-красных прутьях кустарника-шелюги, и тут же несколько скамеек и деревянный, пристроенный к пеньку столик – это уже крайплановское имущество, сюда-то и приходили плановики в выходные, устраивали не то чтобы пикник, а так, полдник какой-нибудь или ужин. Легкая закуска, чаек, спиртного конечно, ни-ни!
Тут-то, раззадорясь после каких-то анекдотов по доводу международного положения, после споров о событиях и людях теперь уже исторических 1910-х – 1920-х годов, оставшись в этих спорах благодаря удивительной своей памяти несомненным победителем, Бондарин вдруг сказал Нине Всеволодовне:
— А вы женщина бесстрастная!
И это было слишком. Все так и поняли, что слишком. И Нина Всеволодовна взглянула на мужа, замолчала на полуслове, чуть-чуть приоткрыв рот. Потом ответила так:
— Для больших страстей, Георгий Васильевич, нужен ведь, чтобы не получилось глупостей, очень большой ум... Иначе… – Она словно бы и не хотела своего собеседника обидеть, но не задеть его не могла.
— Может быть, и так... – неуверенно сказал всегда и во всем умеющий быть уверенным Бондарин. – Но не всегда, ох, не всегда существует этакая гармония!
— К сожалению, далеко не всегда! – согласилась и Нина Всеволодовна.
А еще, который уже раз, вспоминалось:
...скользкие зимние тротуары, и вот они возвращаются из театра после встречи с Толстым («Власть тьмы»), первой встречи после долгой-долгой разлуки с ним. После гражданской войны, после всех событий новейшей истории, которые были бы так чужды Толстому...
Вот когда – в 1927 году, зимой, незадолго до кончины Лазарева, – когда смеркалось, когда не было навязчивого ощущения времени и нынешнего быстротекущего и такого настырного дня, который обязательно должен чему-то принадлежать – то ли войне, то ли военному коммунизму, то ли нэпу, то ли периоду восстановления и реконструкции народного хозяйства – и состоялось причащение, настал этот час, он и сообщал невидимую благодать и нежность к миру...
При этом, однако же, Лазарев все-таки подтвердил, что он и в театре очень хорошо заметил в Толстом графа, а Достоевского, того вообще не любит. И посмеялся над Федором Михайловичем, над почитателями его: не сами по себе будем погибать, а по великому Достоевскому! И тут же заметил, что вот жена его Достоевского обожает. То есть уже тогда он признал, что жена может быть в какой-то отдельности и даже самостоятельности от него, и это было такое необыкновенное с его стороны признание и такое удивительное для Корнилова открытие!
Теперь же Нина Всеволодовна страдает одна, страдает, наверное, теми самыми муками, которые Лазарев отрицал и ни во что не ставил. Конечно, она ни в чем не упрекает его, она и теперь его обожествляет за то, что он умел и мог эти муки отрицать, а она все еще не умеет и не может, но что из этого следовало? Нынче?
А вот: один, один на всем нынешнем свете Корнилов мог Нину Всеволодовну понять, поняв, убедить в том, что она и без Лазарева человек, и без него женщина, что и в этой потере она сама нечто большее, чем ее страх и ее ужас! Ну, кто бы все это еще мог ей сказать, кроме него? Никто – он был единственным!
Он был им еще и потому, что, спасая ее, лишь отвечал бы взаимностью, ведь это благодаря ей, Нине Всеволодовне, в тот зимний день, когда они возвращались из театра, от Толстого, Корнилову пришла догадка: «Вот умру, и это будет значить, что и человечеству осталось уже совсем немного...» А что? Почему это и зачем Корнилов решил когда-то стать богом? Чтобы встать над человечеством и повелевать им? Да ничего подобного, никогда не увлекала его эта незначительная, эта мелочная задача, просто-напросто он еще в детстве догадался, что ему нужно родиться и стать человеком не через черта-дьявола, а через ту природу, которая может открыть человеку самого себя... Да, да, так оно и было, взрослому не дано, а детский ум, правильный, создал замысел природный, естественный и точный, но тут что случилось: разрозненный, расхристанный на части мир уже взрослого Корнилова тоже раздвоил, растроил, раздесятерил...
Ну, а какой же это бог, какой сын божий, ежели он состоит из разрозненных и даже не совместимых между собою частей, сам толком не зная, каких именно. Сказано же: «Бог един и всемогущ!» Потому как раз и всемогущ, что един! А?
...Из таких-то соображений, из такой значительности явилась к нему Нина Всеволодовна.
КАРНАУБСКИЙ ВОСК
Среди множества бесед и разговоров и встреч, которые еженедельно, а то и два раза в неделю проводил Корнилов как зампред. КИС с авторами всякого рода предложений, проектов и прожектов, случилась и еще одна нежданная-негаданная, она для судьбы Корнилова могла иметь, а может быть, уже имела огромное значение. Впрочем, этого он еще не знал, только догадывался.
Корнилов ее окрестил, имя дал ей, этой встрече – «Карнаубский воск». В сознании его и в догадках она так и закрепилась,