С тоской покидал он милую Москву. Здесь оставались друзья его юности и. та, которую называли «Северной Коринной» — очаровательная хозяйка знаменитого литературно–артистического салона — Зинаида Волконская. «Москву оставил я, как шальной, — не знаю, как не сошел с ума», — признается он позже в одном из писем.
Последние дни в Москве полны были волнующих событий. Вернулся из ссылки Пушкин. Неожиданное и радостное приглашение от поэта слушать его новую трагедию «Борис Годунов». Вскоре вторичное чтение в доме Веневитиновых в Кривоколенном переулке. Затем еще одно повторное чтение в «удивительное утро» 12 октября. А между этими двумя событиями, 11 октября, — день именин Зинаиды Волконской, день, который он запомнит навсегда. Отъезд в Петербург был тогда уже предрешен, дело было только за формальностями. В доме на Тверской, где жила З. Волконская, собрались в тот вечер литераторы и художники. Сама хозяйка — «царица муз и красоты», как называл ее Пушкин, умела своим талантом и умом придавать вечерам особую прелесть. Художница и певица, музыкантша и писательница, она обладала особым даром собирать вокруг себя людей. Ее богатый и щедрый дом всегда был полон гостей. Здесь разыгрывались домашние спектакли, пели и музицировали, читали стихи. Тут бывали Пушкин и Вяземский, Баратынский и Дельвиг, Мицкевич и Одоевский. Здесь проводил немало времени и молодой Дмитрий Веневитинов. Окна особняка на Тверской часто светились далеко за полночь, вызывая беспокойство следившей за домом полиции и считавшей, что этот «вертеп» — «средоточие всех недовольных».
В этом доме Дмитрий пережил первые порывы юношеской любви, первые романтические переживания молодости. «Певица красоты» — хозяйка дома — зажгла в нем огонь «томительный, мятежный». По словам юного поэта, лучшие его стихи посвящены ей, она «отравила» его «ядом мечты и страсти безотрадной», оставшись для него такой же далекой, как «звездочка в эфире».
В день именин Дмитрий преподнес Зинаиде Волконской посвященную ей пьесу. В ответ она, зная о его скором отъезде, подарила ему в память об их встречах старинный перстень. Это было напутствие: «В горький час прощальный, дружба любви рыдающей дала тебя залогом сострадания». С той минуты поэт называл перстень своим «верным талисманом», верил, что он охранит его от тяжких ран
И света, и толпы ничтожной,От едкой жажды славы ложной,От обольстительной мечты,И от душевной пустоты.
Это строки из стихотворения «К моему перстню». Он напишет его чуть позже, выльет в нем всю свою душу, и что самое удивительное, словно обладая волшебным даром предвидения, предречет свою судьбу.
Овеянный романтической легендой, перстень–талисман стал для Веневитинова драгоценным даром. Отныне он не расставался с ним.
Когда же я в час смерти будуПрощаться с тем, что здесь люблю,Тогда я друга умолю,Чтоб он с моей руки холоднойТебя, мой перстень, не снимал.
…Путешествие близилось к концу, когда внезапно, при въезде в Петербург, у заставы возок был остановлен жандармами. Несчастного Воше тут же допросили и как лицо «подозрительное» задержали. Вместе с ним подвергся аресту и Д. Веневитинов. Не забывайте, что это случилось менее, чем год спустя после 14 декабря. Еще велось следствие по делу декабристов, страх еще не прошел окончательно у нового царя… Неудивительно, что близкий к одному из главарей бунта Воше вызывал подозрение. Это усугублялось еще и тем, что он, возможно, вез что‑либо «недозволенное» из Сибири, куда совершил поездку вместе с Екатериной Трубецкой. Словом, спокойнее было его арестовать и провести тщательное дознание. А заодно был схвачен и его спутник по дороге Д. Веневитинов. Впрочем, можно предполагать, что и о нем у жандармов были не очень «лестные» сведения. В нем они тоже видели возможно бунтовщика, возмутителя спокойствия. И хотя прямых данных на этот счет у них не было, тем не менее они вполне могли подозревать его в связях с декабристами. Многое косвенно свидетельствовало о его симпатиях им. Да и сам Веневитинов на вопрос допрашивавшего его генерала о том, не принадлежал ли он к числу декабристов, прямо ответил: «Если и нет, то мог бы легко принадлежать к нему».
Почти двое суток продержали его под арестом в сыром, холодном помещении. Вышел оттуда он не только морально угнетенный учиненным ему допросом и бесцеремонным обращением, но и с подорванным здоровьем…
Светская жизнь столицы вовлекала Веневитинова в свой водоворот. Ему приходится делать визиты, бывать на балах, встречаться со многими людьми. Пустая болтовня, все эти «говоруны и умники» докучают ему, тоска мучает его, терзает сердце. Среди холодного, пустого и бездушного общества он чувствовал себя одиноким. И не проходит дня, чтобы он не написал матушке или знакомым письма. «Я далек сердцем от Петербурга», «скорее бы отсюда в Москву». Часто, заглушая душевную боль, спрашивает: «Что происходит на вечерах у княгини Зинаиды? Поют ли там, танцуют ли?»
Здоровье его не улучшается, и он с горечью сообщает об этом друзьям: пламя вдохновения погасло, «зажжется ли его светильник?» Трудно жить, признается он, когда ничего не сделал, чтобы заслужить свое место в жизни. Надо что‑то сделать хорошее, высокое, а жить и не делать ничего — нельзя. Он дружит со своими дипломатическими занятиями, интересуется языками, изучает историю Востока. И коль скоро нельзя вернуться в Москву, к милым его сердцу людям, мечтает о поездке в Персию при первой миссии, где, может быть, найдет вновь силы для жизни и вдохновения и где будет «на свободе петь с восточными соловьями».
Но и этим планам его не суждено было сбыться. Знакомых поражает его болезненный вид, то и дело он жалуется на боль в груди, кашель не покидает его.
В эти дни он обращается к своему талисману. В конце февраля 1827 года пишет стихотворение «К моему перстню». Полный роковых предчувствий, набрасывает строки:
Ты был отрыт в могиле пыльной,Любви глашатый вековой,И снова пыли ты могильнойЗавещан будешь, перстень мой.
Двадцатого марта у Ланских, в доме, где жил Веневитинов, состоялся небольшой вечер с танцами. Еще стояли морозы, но воздух был уже по–весеннему сыровато–промозглый. Разгоряченный Веневитинов после бала не остерегся — в накинутой на плечи шинели перебежал через двор к себе во флигель. Смертельная болезнь уложила его в постель. Через восемь дней его не стало.
Перед смертью друг Хомяков исполняет завет поэта: надел на палец его правой руки медный перстень — «чтоб нас и гроб не разлучал».
Дмитрий Веневитинов мечтал о подвиге, «когда цвет жизни приносишь в дань своей отчизне», а погиб на двадцать втором году, задушенный, по словам Герцена, грубыми тисками русской жизни; «нужен был другой закал, чтобы вынести воздух этой мрачной эпохи; нужно было с детства привыкнуть к этому резкому и непрерывному холодному ветру».
Друзья поэта долго еще хранили верность его памяти. В течение сорока лет они ежегодно собирались в день рождения поэта, оставляя за столом один прибор для «отбывшего» друга.
…Прошли годы. Минуло столетие. И вот в 1930 году суждено было сбыться пророчеству умершего поэта, о чем он предсказывал в своем обращении к перстню:
Века промчатся, и, быть может,Что кто‑нибудь мой прах встревожитИ в нем тебя отроет вновь.
Во время сноса в Москве Симонова монастыря, где был похоронен Веневитинов, вскрыли могилу поэта с тем, чтобы перенести его останки на Ново–Девичье кладбище. На безымянном пальце его правой руки тусклым зеленым светом блеснул медный перстень…
Узник семибашенного замка
Была у Льва Николаевича Толстого одна вещица — личная печать {Ныне она находится в московском музее Л. Н. Толстого, куда не так давно передал ее внук писателя С. С. Толстой.}. Лев Николаевич хранил ее в особом чехле и собственноручно запечатывал ею письма. На конвертах оставался оттиск — фамильный герб Толстых, на котором выделялись семь башен с полумесяцами. Почему на гербовой печати Толстого изображены башни? И именно семь — не больше, не меньше? История этой печати и изображенного на ней рисунка уводит нас к временам Петра Первого в старую Москву, а отсюда еще дальше, на окраину турецкого города Стамбула…
Петр Андреевич Толстой, потомок «мужа честна», сын окольничьего и воеводы Черниговского, был одним из зачинщиков стрелецкого мятежа. Было ему тогда под сорок, и при дворе он числился стольником. Предугадав падение Софьи, он успел переметнуться на сторону молодого царя. Жизнь сохранить ему удалось, расположение и доверие Петра утратил на много лет.
С тех пор все усилия его последующей жизни были направлены лишь на то, чтобы завоевать доверие, замолить перед царем «великий грех».
Но ни успешная служба в Устюге, куда его назначили воеводой, ни заслуги во время Азовского похода не поколебали недоверчивости царя Петра. Толстой был терпелив, он умел выжидать, надеялся, что случай доказать свою преданность представится.