Встретив вторую партию лошадей в Гавре, Лучо вернулся мрачнее тучи. Он казался потерянным, рассеянным, его мысли витали где-то далеко. Он не спал. Иногда по ночам я просыпалась и обнаруживала его сидящим в кресле, наблюдающим за мной.
– Закрой глаза, Антониета, – говорил он, подходя ко мне и гладя по волосам. – Мне нравится смотреть, как ты спишь. Это меня успокаивает.
Все, что я могла сделать, это находиться рядом.
По вечерам мы возобновляли наши прогулки вдоль Сены. Дни становились длиннее, теплее, и я всерьез гадала, зацветут ли деревья в военное время или каштаны так и останутся голыми. Появятся ли нарциссы в саду Пале-Рояль? Это казалось безжалостным.
Лучо молчал, но я ощущала, как он изменился.
– Я ездил на фронт, – однажды признался он. – Прямо из Гавра. С лошадьми. Хотел увидеть все своими глазами.
Он рассказал мне о солдатах, живущих в грязных траншеях, где повсюду крысы. О ничейной земле, огромном, пустынном пространстве ужаса, которое когда-то было лесом, где разорванные снарядами деревья выглядели, как руки с узловатыми ладонями, поднимающимися из земли, словно умоляя о пощаде. Погибшие солдаты, чьи тела, оставшиеся лежать там, где упали, медленно разлагались, потому что было небезопасно вылезать за ними из окопов. Мертвые лошади, распухшие, подстреленные, проглоченные гигантскими грязными воронками от снарядов.
Даже живые лошади были покрыты грязью, от которой невозможно избавиться, бесконечная мерзкая жижа порождала болезни копыт и шерсти. Им негде было укрыться, они все время мокли и мерзли без еды, давились пустыми мешками из-под сена, грызли друг другу хвосты. Некоторые лошади падали от усталости, пытаясь протащить повозку с ружьями через грязь. Он стал свидетелем, как лошадь с оторванными передними ногами в панике пытается встать, не понимая, почему у нее это не получается. Никто не мог дотянуться до нее, чтобы избавить от страданий.
В его голосе была невыносимая боль. Я думала, из-за того, что он обрек своих лошадей на гибель, и не догадывалась, что была еще одна причина – решение, которое он принял.
На следующее утро Лучо сообщил, что уезжает, возвращается на фронт.
Я отчаянно пыталась остановить его.
– Мы поедем в Аргентину, – бормотала я. – Прямо сейчас. Мы будем жить в пампасах и забудем о войне. – Я бросилась складывать вещи в чемодан. Я была в панике. – Поедем. Только мы вдвоем. Я готова. Я хочу узнать, как пахнет эвкалипт. Я хочу слушать, как мычит скот, как поют птицы. Мы будем жить сегодняшним днем, как лошади в поле. Пожалуйста, Лучо, пожалуйста…
– Антониета… – Мука в его голосе заставила меня замолчать. – Ты не понимаешь. Я никогда не смогу вернуться в пампасы. Они доверяли мне. Мои лошади доверяли мне, а я отправил их на бойню.
Он уехал в тот же день.
На прикроватном столике, где раньше лежали монетки, я обнаружила письмо:
«Я разрушаю все, что люблю больше всего на свете, Антониета. Невинные, чистые создания всегда приносили жертвы ради меня. Но для тебя еще не поздно. Ты все еще можешь найти человека, который воплотит твои мечты в жизнь, ты этого заслуживаешь. Я хочу этого всем сердцем. Это единственная мысль, успокаивающая меня. Когда найдешь его, не раздумывай. Сделай это ради меня».
Моя рука дрожала. Записка упала на пол. Он не собирался возвращаться живым.
ШЕСТЬДЕСЯТ ОДИН
В Парке Монсо я несколько дней не вставала с постели.
Будто меня разрезали надвое и одна половинка исчезла: я ощущала физическую боль от потери.
Я плакала почти все время, голова болела, грудь давило, аппетит пропал. Вскоре поднялась температура, а вместе с ней начался кашель. Я жила на дозах веронала, часами смотрела в пространство, вертя на пальце цыганское кольцо, жалея, что не сунула его в карман Лучо перед его отъездом. Призрачная надежда, что это могло бы спасти его.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Эдриенн принесла рыбий жир, утверждая, что он помогает от кашля, но я отказалась его принимать.
– Морис говорит, что большую часть времени на фронте вообще ничего не происходит. Бойцы ждут, сменяя друг друга в окопах, удерживая позиции.
Они не всегда ждут. Я точно знала это. Иногда они несутся по ничейной земле, люди и лошади против пулеметов. Передо мной всплывало лицо старой гадалки, ее губы шевелились. Ранняя смерть. Что, если она имела в виду Лучо? Я подумывала даже найти старуху, но слишком боялась того, что она может мне открыть. Кроме того, она сказала, что я выйду замуж, и она явно ошиблась на этот счет.
Внезапно мне в голову пришла успокаивающая мысль. Лучо ушел на фронт, чтобы насколько возможно облегчить участь своих лошадей. Если он погибнет, то не сможет им помочь. Он должен был это понимать. Он не станет бесшабашно рисковать своей жизнью. Я попыталась найти в этом хоть какое-то облегчение.
Тем не менее чаще всего волны паники захлестывали меня, давя на грудь, так что мое дыхание становилось прерывистым и слабым. Три недели я жила в тумане страха, потери и веронала, не заботясь ни о чем, даже о Chanel Modes, пока однажды утром Габриэль не ворвалась в мою комнату. Она приходила и раньше, пытаясь утешить добрым словом и теплом. Но на этот раз все было иначе. Она рывком раздвинула занавески и уставилась на меня с выражением тревоги и гнева на лице.
– Антуанетта Шанель! – Сестра стояла, уперев руки в бока. – Знаешь, что я сейчас вижу?
Я подняла руку к лицу, чтобы прикрыть глаза от яркого света, от ее осуждения.
– Я вижу нашу мать. Слабую. Посеревшую. Неподвижно лежащую в постели, убивающую себя горем.
Будь у меня хоть капля энергии, я бы влепила ей пощечину. Как она могла быть такой жестокой? Она знала, что монахини предсказывали мне судьбу моей матери. Она знала, как я это ненавижу!
– Я сочувствую тебе, Нинетт. Ты это знаешь. Но так дальше продолжаться не может. Ты помнишь Обазин? Как, приехав туда, мы все время плакали. Наша мама умерла. Папа нас бросил. Монахини не испытывали к нам жалости. Они заставляли нас вставать чуть свет каждый божий день. И это было к лучшему. Проснись, слава моя! Проснитесь, лира и арфа! Ты помнишь?
– Остановись… – Мне просто хотелось, чтобы она ушла, но она продолжала:
– Они заставляли нас умываться и причесываться. Они организовывали наши занятия, одно за другим, чтобы укротить наши мысли и худшие наклонности. Работа. Постоянная занятость. Вот что спасало нас от отчаяния!
Она присела на край кровати, взяла меня за руку и заставила поднять глаза. Габриэль смотрела так же пронзительно, как в тот день на кладбище, сразу после смерти Джулии-Берты.
– Нинетт, ты – все, что у меня есть. Я не могу потерять и тебя. Ты мне нужна. Особенно сейчас. – Я отвернулась. – Мы едем в Биарриц, Нинетт, – продолжала она, приглаживая мои спутанные волосы. – В Биаррице все гораздо лучше.
Она рассказала о курортном городке на испанской границе, где сливки общества из Европы пережидают войну. Она только что вернулась из короткой поездки с Боем.
– Мы открываем там новый бутик, – сообщила она. – Ты и я. Дом моды, как у месье Уорта[74], но без всякой суеты. Самая дорогая и изысканно сшитая одежда. Что, разумеется, предполагает самую богатую клиентуру.
Бой дал ей денег, чтобы она сняла на улице Гардер дом под названием «Вилла Ларральд», изысканное, романтического вида здание, которое, по ее словам, «даже имеет две башенки». Улица Гардер была оживленной, популярной, как раз напротив казино и на пути к пляжу.
– В Биаррице до сих устраивают званые обеды. Там все еще танцуют. Играют в теннис и гольф, в азартные игры. Там все еще роскошно одеваются. Они до сих пор ходят на ужин в вечерних платьях. Я хочу шить вечерние платья, Нинетт. И хочу, чтобы они носили то, что шью я.