Осипов на какой-то миг засмотрелся на горящего и сразу был наказан: в «ил» впились огненные струи. Машину затрясло и потащило вверх. Матвей отдал ручку от себя — никакого эффекта. Тогда он убрал обороты мотора, самолет стал выравниваться. И тут только до него дошло, что управление перебито. Сообразил, а «ил» уже шел носом к земле. Осипов сунул сектор газа вперед: мотор взвыл, и нос начал подниматься. Еще одна очередь сзади. Земля совсем рядом. Дал мотору форсаж, и «илюха» послушался: в лобовом фонаре кабины показался горизонт. Подсознательно отметив, что до земли метра два-три, он выключил мотор. Все. Что будет? Повезет или нет? Матвей бросил ручку управления — она теперь не нужна. Уперся руками в головку прицела и приборную доску. Потянулись длинные-длинные секунды. «Ил» вновь начал опускать нос и пошел к земле.
Мгновение! Какое оно было? Матвей не видел.
Глаза Осипова закрылись помимо его воли, и он полетел вперед. Удар он «услышал» и «почувствовал» позже, когда его окружали темнота и жужжание гироскопических приборов в кабине. Они и «разбудили» его. В голове шевельнулась мысль: «Жив?… Где я?»
Наконец Матвей разобрался, что он не перевернулся и лежит под приборной доской, раз нос упирается в ножную педаль управления рулем поворота. Привязные ремни лопнули, и его сюда засунуло. Уперся руками о колонку, в которой вращается соединительная тяга педалей, и боком выбрался на пилотское сиденье. Огляделся. Темнота в кабине усиливалась оттого, что фонарь был залеплен землей и засыпан травой. Расстегнул замки парашютных лямок, сбросил их с плеч, освободился от ножных обхватов и стал ощупывать себя: искать, где поломаны ребра и кости ног. Сначала действовал осторожно, а потом стал простукивать себя безжалостно и с удивлением… Нигде боли и хруста не слышал и все более убеждался — кости целы.
Решил выбираться из кабины. Сунул полетную карту за голенище сапога, вытащил из кобуры пистолет и прислушался. Стреляли, открыл форточки: стало слышней и видней. «Раз стреляют, значит, где-то свои рядом». Осипов огляделся: степь, никого не видно. Стреляли с двух сторон, но не в него. Посидел, слушая бой, и понял, что оказался он на «ничьей» земле, а раз так, то скоро им заинтересуются фашисты. «Надо уходить. Куда?…» Посмотрел на приборную доску: компас показывал, что нос самолета направлен на восток Там должны быть и свои. Решил открывать фонарь рывком и сразу через борт вываливаться на остаток крыла, а с него скатываться под мотор. Сделать это надо было быстро, чтобы не подстрелили.
Скорчившись, сел с ногами на сиденье. Напрягся весь. Приготовился. Обеими руками взялся за рукоятку открытия фонаря и сильно дернул ее на себя, рассчитывая одним движением откатить фонарь назад. Но… Ручка отошла, а фонарь ни с места. Рванул что было силы. Рукоятка оборвалась, а фонарь не сдвинулся. «Заклинило!… Придется вылезать по-змеиному. Ударился о землю на скорости километров триста пятьдесят. От другого самолета и от меня собирать бы было нечего. А тут фонарь заклинило, а кабина и я — целы. Чудо!» Сунул руку в форточку, за ней плечо и голову… Поторопился — другое плечо не проходило. Как улитка, втянул себя обратно в кабину. «Надо попробовать по-другому». Снял ремень с кобурой, вложил в нее пистолет и отправил снаряжение и шлемофон наружу. Примерился еще раз и полез в форточку боком сразу двумя руками вперед. Высунул их до локтей, вытянул вдоль, сколько мог, сцепил пальцы в замок, чтобы зажать покрепче меж руками голову, и стал протаскивать себя дальше, упираясь ногами в противоположный борт кабины, зная, что назад уже хода нет. «Протолкну голову и остальное пройдет. Когда фонарь делали, наверное, думали, чтобы человек мог пролезть».
Получилось, просунулся. Вытолкнул себя по пояс на воздух. Нашел ногами ручку управления самолетом, оттолкнулся от нее еще раз и вывалился наружу. Отдышавшись после тяжелой работы, пополз под мотор. «Только бы шальной пулей не убило и на минное поле не попасть. Теперь у меня с трех сторон враги: впереди, позади и снизу. Если выползу, еще повоюю…»
И тут услышал:
— Давай, летчик, давай. Только не торопись. Ползи плотнее. Сейчас мы тебя прикроем.
Над головой застукал «максим», а потом левее редкими очередями, как отбойный молоток, заработал «Дегтярев».
Матвей не выдержал, приподнял голову, бросил взгляд вперед и метрах в ста пятидесяти увидел бруствер окопа. Это была уже жизнь… Глаза защипало, а горло сдавило так, что стало трудно дышать.
Светлану будто током ударило известие: «Матвей не прилетел!» Искра нервного потрясения молнией пронеслась от головы через сердце к ногам и оглушила ее. Бессмысленно смотрела она на Шубова, который продолжал говорить, но слов его не было слышно.
Борис же, увидев, как розовое лицо девушки заливает бледность, а широко открытые глаза смотрят куда-то мимо него, понял, что она сейчас его не слышит, и растерянно замолчал. Он стоял перед Светланой и не знал, что ему делать: уйти, побыть с ней, говорить о возможном возвращении Матвея или просто молчать.
Неловко переступив с ноги на ногу, Борис пожалел, что сказал о Матвее, и мысленно выругал себя за прямой ответ на ее вопрос. Только теперь, увидев, как огромные глаза наполняются слезами, он понял жестокость своих слов. Шубову стало стыдно перед девушкой, как будто бы его уличили сейчас в чем-то нехорошем. И он понял: нехорошее то, что он просмотрел отношения Светланы и Матвея и не увидел глубины их чувства. Светлана стояла вполоборота. На неподвижном лицо не было выражения страдания, но слезы, заполнившие ее глаза, капля за каплей скатывались по щекам, оставляя мокрые дорожки.
Борис молча пододвинул стул, не говоря ни слова, взял Светлану за плечи и так же молча усадил. Потом принес воды, которую она безропотно выпила.
— Светлана, вы раньше времени не волнуйтесь. Еще, может, все обойдется.
— Не надо. Боря… Я пойду…
— Я провожу вас.
— Нет, нет. Я одна.
Светлана шла, как старушка, не поднимая и не сгибая ног. Борис, решив все же проводить, вернее, присмотреть за ней, шел в отдалении, стараясь в темноте не потерять ее из виду. И теперь, оставшись наедине с собой, он удивлялся своей житейской близорукости. Он вспомнил, как однажды она поразила его своей привлекательностью и ярко проявившейся на лице радостью. Он тогда шутливо обратился к ней:
— Светланочка, здравствуй! У меня такое впечатление, что внутри у тебя солнышко светит.
А девушка тоже шутливо ответила:
— Светит, потому что я Света, — и счастливо засмеялась.
Оказывается, то был свет любви, свет радости жизни, а он в ее ответе, кроме игры слов, ничего не увидел. И вот теперь оглушил ее горем. «Гибель Матвея тяжело ранила ее. Я — балда, нанес ей своей бездумностью тяжелую душевную рану».
«…Надо подумать…» Но в голове у Светланы была тяжелая пустота, которая вытеснила мысли, оставив какие-то их обрывки.
Калитка…
Крыльцо…
Двери…
Свет от лампы в глаза.
Мама у стола. Добрый и самый родной с детства человек.
Светлана подошла, молча опустилась на пол. Она охватила мамины ноги и молча положила голову на колени. И тут девушку обожгла боль непоправимой утраты.
— Ма-мо! Ой, лихо мне!
И женщина — мать солдата, жена солдата — испугалась. Сердце куда-то упало вниз, а потом бросилось вверх и тревожно застучало.
— Доча? Что случилось, родная? — прошептала она. — Микола? Тату?
Она попыталась справиться с волнением, но голос дрожал.
— Говори скорее, что случилось, а то сердце разорвется.
— Матвей не вернулся. Улетел на задание и не прилетел.
В голове матери тугими толчками забилась мысль:
«Не то, не то, чего испугалась. — А потом: — Что ты, сумасшедшая баба? Дочь плачет. Парубка убили, а тебе не то. Ведь беда случилась».
Сказала вслух:
— Света, может, он живой? Может, только самолет?… Приходили же другие пешком, приезжали машиной, кто в госпиталь попадал. Сама же говорила.