Читать интересную книгу Записи и выписки - Михаил Гаспаров

Сокращения такого рода вряд ли могли быть сделаны без помощи верлибра. Однообразие приемов легко заметить: выбрасываются связующие фразы, выбрасываются распространяющие глаголы, сохраняются преимущественно существительные, а из существительных удерживаются предметы и выпадают отвлеченные понятия. Со стихами, в которых предметов мало, а отвлеченных понятий много, такие эксперименты получаются хуже. Вот три примера, не совсем обычных: первое стихотворение сокращено втрое, второе вчетверо, третье впятеро:

Берег, ночь, скала, одиночество.Вдалеке — рыбаки вокруг костров.В черной памяти — блеск и пляска города,И сквозь боль — незабытый светлый взор.Жить бы мне здесь —Как много был бы я судьбою одолжен;А теперь у ней нет прав на благодарность.Это юность стала раскаяньем,Опыт — пустотой,И желанья мои — изгнанием.

Рощи, ручьи, цветы, переклички птичьи —Где вы?Ветер сквозь вечер, и зима приходит, как старость,Молча.Я не печалюсь: утро взойдет, и весна откроет очи,Вспыхнет цветок, блеснет мотылек, и душа взовьетсяВ небо.У Бога мертвых нет. [192]

Несчастливцы богаче счастливцев.Счастье — лень, счастье — праздность, счастье — скука.Лишь в ненастье волна узнает берег,Где опора — друг,И целенье, пусть краткое, — подруга.Не равняйте нас: праведные богиИм дали чувственность, а чувство дали нам.

Оригиналы — это Лермонтов, «Элегия», 1830; Гнедич, «Осень», 1819; Баратынский, «Поверь, мой милый друг…», 1820. Кто хочет, может проверить: строка или две в каждом стихотворении сохранены почти буквально. Это, так сказать, переводы с силлабо-тонического языка на верлибрический. (Так Батюшков переводил греческие эпиграммы с метрического языка на силлабо-тонический).

Мне не хотелось бы, чтобы эти упражнения выглядели только литературным хулиганством. В истории поэзии такие переработки появляются не впервые. Когда александрийские поэты III в. до н. э. стали разрабатывать камерную лирику вместо громкой, то они брали любовные темы у больших лириков-архаиков и перелагали в короткие и четкие эпиграммы, писанные элегическим дистихом. В этом была и преемственность и полемичность. Такая стилистическая полемика средствами не теории, а практики была в античности привычна: если Еврипиду не нравилась «Электра» Софокла, он брался и писал свою собственную «Электру» (современный литератор вместо этого написал бы эссе «Читая «Электру»). Разумеется, ни мне, ни кому другому не придет в голову полемизировать от своего имени с поэтом Лермонтовым или поэтом Верхарном. Но полемизировать от имени современного вкуса против того вкуса риторического романтизма или риторического модернизма, которыми питались Лермонтов и Верхарн, — почему бы и нет? Если мы не настолько органично ощущаем стиль наших предшественников, что бы уметь подражать им, как аттицисты аттикам, — признаемся в этом открыто, и пусть потом наши потомки перелицовывают нас, как мы — предков (если, конечно, они найдут в нас хоть что-то достойное перелицовки).

Можно ли утверждать, что именно лаконизм — универсальная черта поэтики XX века? Наверное, нет: век многообразен. Но это черта хотя бы одной из поэтических тенденций этого века — той, которая восходит, наверное, к 1910-м гг., когда начинали имажисты, и Эзра Паунд написал знаменитое стихотворение из четырех слов — конденсат всей раннегреческой лирики, вместе взятой: «Spring — Too long — Gongyle» (Гонгила — имя ученицы Сапфо, затерявшееся в ее папирусных отрывках). Краткость ощущалась как протест против риторики — хотя на самом деле, конечно, она тоже была риторикой, только другой. Напомним, что и задолго до Паунда у самого Лермонтова такое стихотворение, как «Когда волнуется желтеющая нива…», было не чем иным, как конспектом стихотворения Ламартина «Крик души»: та же схема, та же кульминация, только строже дозированы образы, и оттого текст вдвое короче. Впрочем, краткость краткости рознь, и не от всякой стихотворение приобретает вес. Марциал писал другу-поэту:

Те лишь стихи коротки, где не сыщется лишнего словаА у тебя, мой дружок, даже двустишья длинны. [193]

При обсуждении этих переводов было замечено, что Верхарн в них становится похож на молодого Элиота. (На мой взгляд скорее на Георга Гейма.) А сокращенный Мореас, кажется мне, — на японскую или китайскую поэзию. Это, конечно, дело субъективных впечатлений. Важнее другое: вероятно, если два переводчика-сократителя возьмутся за одно и то же стихотворение, то у них получатся два совсем разных сокращения: один выделит в оригинале одно, другой другое, и каждый останется самим собой. И очень хорошо: не всем же переводам быть филологически честными.

А мне лично как литературоведу интереснее всего такой вопрос. Можно ли вообще считать получающиеся тексты переводами? Идейное и эмоциональное содержание оригинала — сохранено. («Нет, — возразили мне, — от сокращения эмоция становится сильнее». Может быть.) Композиционная схема — сохранена. Объем — резко сокращен. Стиль — резко изменен. Стих — изменен еще резче. Много убавлено, но ничего не прибавлено. Достаточно ли этого, чтобы считать новый текст переводом старого, пусть вольным? Или нужно говорить о новом произведении по мотивам старого? Здесь есть возможность для многих праздных разговоров но, конечно, не сейчас.

При стихах Верхарна и отчасти Ренье помечено, сколько строк перевода получилось из скольких строк подлинника (так сказать, «в какую долю оригинала»). Все стихи Мореаса — из книг «Стансов» (нумерация их — на поле слева), где все стихотворения — по 16 строк, а переводы — по 4 строки.

Э. ВерхарнИз «Призрачных деревень»Перевозчик 17/60

Перевозчик гребет к бурному берегу,А в зубах зеленая камышинка.

Крут поток,И все дальше облик на берегу.

Сломлено весло.Смотрят очи окон и циферблаты башен.

Сломлено другое.Все отчаянней облик на берегу.

Сломлен руль.Меркнут очи окон и циферблаты башен.

Он без сил.Только слышен голос на берегу.

Рвется взглядВ умирающий голос на берегу. [194]

Море раскрыло пасть.Гибнет страсть,Но жива в волнах зеленая камышинка.

Рыбаки 15/88

Ночь. Снег.Река. Луна.Огоньки. Рыбаки.Судьбы в безднах. Неводы над безднами.

Полночь бьет.

Сырость. Сирость. Безмолвие. Онемение.Каждый тянет свое из черных вод;Боль. Беду. Нищету. Раскаянье.

У реки ни конца и ни начала.

Тишь. Смерть.Не дырявит туман кровавый факел.Люди удят себе погибель.

А над спинами, над тучами, над мраком –Светлокрылые звезды в голубизне.

Но застывшие этого не чувствуют.

Столяр 12/75

Столяр знанияШарит вздыбленным мозгомВ золотой ночи мирозданья.

Блеклый взгляд сквозь очки,Растопыренный циркуль, отвес, лекало,Тень от рамы крестом на верстаке.

Мир сквозь умТочится в квадраты, триангли, диски –Без огня и даже без тоски.

Эти диски — как просфоры причастия.

Он умрет — и будут играться детиБезделушкой вечности. [195]

Звонарь 15/78

Как слепые быки, ревет гроза.Молния в колокольню!Запрокинутый звонарь в вышине –И набат над площадьюГромом рушится в зернистые толпы.

Колокольня осыпается искрами.Звонарь бьет в безумье и в страх.

Колокольня по швам в разрывах пламени.Дико пляшут колокола.

Золотые щупальца вкруг помоста.Звонарь вызвонил погребальный зов.

Раскололись стены.Черными углами метнулись колокола.

Звонница иглою в земле.Звонарь мертв.

Канатчик 21/106

На столбах крюки, на крюках волокна,За столбами поля и закатный горизонт,А перед столбами канатчикСучит вервь из волокон и лучей, –Отступая вспять, вспять, вспять,Тянет из заката пыланье далей.

Там бушует ярость веков,Полыхают путеводные молнии,Красной пеной кипят отравы.

По дороге пыльной, вспять, вспять,Тянет на канате буйные дали.

Там пылает металл в плавильнях,Жизнь и смерть из реторт взрывают мир,Знанье бьет крылами над гробом бога.

Меж рекой и лугом, вспять, вспять,Тянет к яви строгие дали. [196]

Там сплотится мечта и мысль,Там закон осенит покой,Там в любви отразится бог.

Вспять —На канате звездные дали.

Могильщик 21/115

В черном зеве ямы рябит могильщик

Кладбище — сад гробов и кипарисов.Треснутые плиты, отравленная пыль.

Яма ждет покойников нищеты.

Все дороги сползаются к кладбищу,А в гробах — окоченелая страсть,размозженная доблесть,догнивающая любовь –

Колокольный звон над могильщиком.

— выдохлось вдохновение,расползается мысль –

Над могильной пастью стоит могильщик.

— непрощенные обиды,неуслышанные мольбы –В стуке комьев земли по крышке гроба.

Это в хрусте костейНастоящееОтгрызает прошлое у будущего.

Над могилой — холм.Над колоколами — гудящий ужас.И могильщик вбивает черный крест.

Из «Полей в бреду»Лопата 16/48

Серая земля, серое небо,Голый луг, стылый холм. [197]

Встала мертвым деревом, воткнута холодным железом,Лопата.

Начерти на глине крест.

Сад дик, дом пуст, на полу зола.Богородица упала из ниши.

Начерти над домом крест.

Трупы жаб в колеях, стоны птиц над колеями.

Начерти над степью крест.

Вырублены деревья.Смолкли колокола.

Начерти над миром крест.

Солнце ворочается, как жернов.

Над взбухшим трупом земли –Лопата.

Из «Городов-спрутов»Заводы 21/105

Красные кубы, черные трубыВерстами в ночь, —Желтоглазые над смолью каналов,День и ночь клокочут заводы.

Дождь, асфальт, пустыри, лохмотья,Из трактиров сверкает ярый спирт,Низколобая злоба бьется в злобу,В сердцах скрежет,И клокочут заводские корпуса.

Дышат паром стальные челюсти,Золото под молотом брызжет в тьму,Лязг, напор, маховик, как пленный вихрь,И снующие зигзаги ремнейШестизубьями в такт, в такт,В клочья рвут вылетающее слово.

За стеной — каналы, вокзалы, бегОт заводов к заводам и заводам [198]Чередой, грядой, в клокоте, в клекоте,И огни взмывают вдаль, вдальВ ржавое небо к слепому солнцу.

И в воскресный деньГород спит, как молот на наковальне.

Биржа 20/95

Золотой кумирНад побоищем черных скопищ,Огненный перекрестокСтраха, риска, гордыни и безумия.

Золотой маяк,И плывут к нему паруса ассигнаций.

Золотой дворец,Бег вверх, бег вниз, сушь губ, всхват рук,Вал цифр в вал цифр,Бьются, рвутся, мчатся, разятся,Предан, предал, сгинул, выжил,Слажено, порвано, сторговано, упущено,Самоубийцам — похороны по первому разряду.

Золотой мираж,К нему взмолены миллионные руки.

Золотая пирамида, золотой куб,И на цифрах к нему мостится счастье.Все в одной петле,Ненависть работает, как машина.

Золотая ось колеса фортуны.

Порт 21/65

Все моря прихлынули к городу.

Порт оседлан тысячею крестов.Солнце — красный глаз.Лязг цепей, грохот молотов, рев гудков.

К городу прихлынули все моря.

Море тяжкое, море земледержное,Море множеств, море — спор и напор, [199]Взрывы нежности и порывы ярости,Море — пьяный дикарь — корчует скалы.

Мол, как кнут, перерезает прибой.

Вавилоны! Сплав ста народов!Город-пасть, город-пясть, схватить весь свет!Белый норд, желтый юг.Склады вздыблены: горы, леса и трупыСловно в неводе, все на вес и в торг,Огненные вымыслы сквозь хищные числаЦедятся в золотой котел.

Знак Меркурия на загаре матроса.

Нефть и уголь дышат в улицы с набережных.Вспышки катятся по рельсам, и вдаль, и вдаль.

Город дышит миром сквозь поры порта.

Бунт 33/104

Улица — летящая лава тел,Бешено вскинутые руки,Взрыв, порыв и призыв;В огненном закате —Смерть: набат,Копья, косы и скошенные головы.

Все, что снилось, мнилось, томилось в душах,Вдруг взметнулось тысячею клинков.

Глухо ухая,Отмеряют пушки за ревом рев.Циферблаты как глазницы без век:Камень, треск, и времени больше нет.Миг порываПеревесил столетия ожидания.

Все на пир ликующей крови,Живые по мертвым,На штыки, усталые ранить!Встал пожар золотыми башнями,Огненные руки рубцуют ночь,Крыши рвутся в черное небо. [200]

Молот в дверь, пляшет ключ, сбит запор,Пламя лижет судейские залежи.Вдребезги витражные лики,На последнем гвозде повис Христос.Просфоры — как снег под подошвами.Старье — в клочья! Трупами вздыбливаются рвы.

Космы пламени на ветру.Дым метет подзвездные выси.

Убивать, возрождаться, рождатьИли пасть –Роковая глубинная мощь — одна,Встань весна зеленою или красною.

Из «Представших на пути»Святой Георгий

Молния стелется тропой из туч.Отвесный всадник летит с небес.

Серебряный вихрь, золотой удар,Блещущий меч и копье, как луч, –

На крик моего измора.

Белый огнь, колокольный звон,Круженье звезд в распахе небес,

Где в безднах — ангельские ладьи,И в высях — дева, царица, мать –

Над мраком моих мучений,Над шрамами души,Над немощью стыда,Над злостью лжи,Над бегством в бедства, где смерть,Над ночью,

За которой свет — как совет,И волною льется святой ГеоргийВ душу, падшую на колени:Ночь — прочь, свет — вслед,И на вскинутом лбу моем — лучезарный след. [201]

Анри де РеньеИз книги «Игры сельские и божеские»Кошница 18/49

Ива над рекой. Сплети прутья. Дно будет круглым.Вечер. В эти струи смотрело Время.Спи. Ты прожил день, и ты сплел кошницу.

Это Оры-часы босой походкойИз Сегодня в ненасытное ВчераУнесут в твоей кошнице свои цветы:

Друг за другом, рука с рукой.И настанет утро, Улыбнется ива тайному лету.Ты устанешь от ее гибкости. Ты ударишь

Резцом в резкое серебро, чеканяВсе те же цветы. Опечаленные Оры вернутсяС горьким яблоком, жесткой гроздью, сухою веткой.

Выцветут серебристые ивы. Умчатся птицы.Ты захочешь вспомнить былую радостьИ вместо серебряной выковать золотую кошницу.

Снова Оры, любя, придут на зов твой,Но затем лишь, чтобы собрать в нее твой пепел.

И пред их наготою смежишь ты очи.

Сбор 16/46

Синяя волна, золотая пена взмелась на берег.Белая и нагая, твои пальцы в соленой гриве.Ты стоишь, смеешься, море лижет нежные ноги.

Заря брызжет тебе навстречу. ТравыТянутся цветками к твоей ладони.Над тобой весна, под тобою лето.

Поле ходит золотыми волнами.Плющ и грозд обвивают ленивый жезл.Мох ласкает ноги. Ручей сверкает.

Отдохни. Престол твой — из солнца. [202]Но из низин к нему уже всползают сумеркиИ хватают тебя за руки. Тропы круче

И колючки злее. Цветы облетают под пальцами.Дождь и мгла клубятся вкруг бледной плоти.Ты лишь тень меж голых стволов. И слышишь:

Ржут вдали морские кони. Их шпорит Время.

Песнь 1 24/58

Сентябрь!Спят бок о бок двенадцать месяцев в лоне года.

Сентябрь!Наступал твой черед настать,Вились ржавые листья винограда над вертоградом.Листва золотилась плодами.Ветер был, как время в полете.Я не знал и, плача, шел по меже.

Сентябрь!Если бы я знал: ты придешьНа развязку всех извившихся троп,На порог вертограда под виноградом, —Я не бился бы лбом в затвор зимы,Не рыдал бы цевницами апреля,Не считал бы кружащиеся листья,Как песчинки золота в часах,И не задыхался бы летней страстью,А сказал бы только:

Сентябрь!Вот ты ждешь меня, и Любовь с тобой рядом,На порог легла ваша двойная тень,Ветер свеж, как время, и над водойРаспускаются фонтаны, как пальмы,И как лилии лебединые шеи.

Песенка 2 17/28

Ничего у меня нет,Только три золотые листика,Только посох, только пыль на подошвах,Только запах вечера в волосах,Только отблеск моря во взгляде. [203]

Золотые они, с красными жилками,Я их взял из пальцев спящей осени,Они пахнут смертью и славоюИ дрожат на черном ветру судьбы.Подержи их:Они легкие, и припомни,Кто к тебе постучался в дверь,И присел у порога, и ушел,И оставил три золотые листикаЦвета солнца и цвета смерти.

А потом раствори ладонь и дайУлететь им в ветер и вечер.

Часы 5/20

В каждом часе картинка. То волк, то агнец.То кусает, а то ласкает.Каждый час несет подарок году:Розу, яблоко, голубку, корзину, зеркало.Взгляни в зеркало: в нем лицо забвенья.

Песенка 3 20/39

Постучись:Над высокой дверью лозы и плющВъелись в старый камень,И ночной забвенный домУлыбается розовой заре.

Весна,В окнах свет и на плитах пола блескУлыбнись на пороге.Хочешь — сядь у очага, чтобы прясть,Хочешь — вот тебеДеревянная чашка, оловянная тарелка,Хлеб, вода и яблоко.Поживи здесь: дорога нелегка.

Но улыбка твоя ужеКак прощальный поцелуй. Ну что ж,Вот тебе цветок,Золотой светильник и три опала,Плащ сандалии, пояс, а на поясеКлюч, —А теперь в дорогу: туда, где люди. [204]

Былое 7/28

Зрелые плоды, красные цветы. Море.Мост на черных ногах и в белой пене.Желт закат. Блеск резной сирены на корме.Борт плывет. Ветер с моря, ветер с гор.Те цветы были в ветре еще душистее.Дух как парус. Сердце спит, как сирена.Память моря — как якорный канат.

Припев 15/30

Водоросли как мысли,Серебряные в синем,Золотые в зеленом.Водоросли как змеиНа забвенном жезле Меркурия.В водорослях раковины,В раковинах поет прошлое,Печали мои и радости.Водоросли узорами,Как жилы, которымиНаша кровь оживляетПесок и камень.Убаюкайте, водоросли,Колыбельную раковину,В которой поет мое прошлое.

Песенка 6 18/31

Скажи:Это осень пришла, шурша по листьям,В чащу входит стук топора,И над прудом вянут птицы и падают,Стрела за стрелой.

Скажи:Вот зима, над морем солнце, как кровь,Лодки вмерзли в берег, дымит очаг,Гложет ветер, и горек вечер;Я — зима и боль.И я буду тебя любить.

Но ты скажешь:Посмотри: все зеленое и розовое,И звенящий апрель сплетает в прядь [205]Розу с розой и радость с радостью.Я — заря твоя, крылья ввысь, сладок рот,И к тебеМои руки цветут весенним запахом.

Спутник

По следам твоим ступает Былое.

Смутный спутник, невидимый для видящего,Он у тебя за спиною,Но оборотись, и он послышится впереди.Мы сбираем цветы, а он — их тени.Мы вкушаем гроздья с его посадок.Мы обсохнем у огня, он — у пепла.Отраженье его — в твоем ковше,Его голос — в отголоске твоих выкликов.Где паук ткет ткань, там и он,И одежда твоя соткана из прошлого.Он спит в твоем сне,Он идет за тобой с зари до вечера,Чтобы в полдень протянуть тебе зеркало.И увидишь ты в тусклом хрустале:Вот — ты, вот — он,Ибо все, что было, всегда при нас.

Он все помнит, а ты лишь вспоминаешь.

Песенка 7 14/33

Моя песняТяжела любовью, глуха враждою,А твой ротМил любови, нежен вражде,И ни слова,Как смеешься ты себе у ручья,И ни эха имени твоему.

Я иду по откосу над ручьем,Плещет эхо,Пасется стадо,Изгороди в красном шиповнике.Небо и земля,Больше ничего,И в погоде щепотка милой осени. [206]

Призрак

Вглядись в свет, вглядись в тьму.Вечер красен кровью, рассвет — румянцем.Плачет влага, страждет душа.Вечер мчится, держа кого-то за руку.Путь раздваивается, как копыто фавна.В сущем звере скрыт мнимый бог,Как в кремне — огонь,Как в тебе — призрак,Как в зеркале — отражение зеркала.Твой поющий голос — и тот,Когда ты испьешь смертных струй,Не пойдет ли тенью вслед твоей тениВытьОт крыльца до крыльца и от ворот до ворот?

Незримое присутствие 6/24

Шелест времени над травами. ЧервьВ балке, рябь в ручье. Стертость, ржавчина,Трещина. От прикосновения плодЗагнивает. Не нужно ни циферблата,Ни соборных колоколов. Все скажутВ бледной влаге бледные лепестки.

Песенка 10 14/31

Нежный рассвет.Нежно льются отары по нежным тропамБаран белый, баран черный, ягнята пестрые.Голубеет луг,И деревья поют навстречу солнцу.

Полдень полон пчелиным звоном,Тяжелеют гроздья,И быки спят в траве, как зодиаки.

В вечер нивы колосьями уперлисьВ небо, умолкают леса,И два колокола, ближний и дальний,Один густ, другой светел,Звоном борются за синее небо,Чтобы не увял ни один цветок. [207]

Ноша 18/40

Оставь меч, оставь свирель. ПеревейТирс меркуриевыми змеями. Час покоя.Жар зари стал пеплом заката.

Пусть тростник на том берегуЖдет другого, чтобы запела флейта.Лавр бойцов — лишь сень над асфоделями.

Свет зари, злато полдня, черная ночь.Жизнь — покой для прожившего и отжившего.Кровь из раны не бьет, а лишь сочится.

Радость, Горе, Любовь перецвели.Рыжегривая Гордыня подмята Участью.И Надежда заблудилась на гнутых тропах.

Брось свирель и меч. Стебель вял, сталь иззубрена.Ясный день, ненастный день — ночь одна.Изваяй гробницу всему, что в памяти.

Страх прошел, как жизнь. Встреть приветливоЖезл Меркурия, две свитых змеи —Ключ к покою.

Ключ

Не спешиВ жизнь, где плоть — как цветы и плоды — как золото,Кипарисы — как грусть, а тростник в ветру — как радость:Прежде пусть вручит тебе РокКлюч от долгого твоего приюта.

А потом ступай себе в путьМеж двух спутниц, Надежды и Любви,Одна — с пальмовой ветвью и черной флягой,А другая — с тяжкой гроздью и вздетым зеркалом.Будут море, грозный лес, гневное золотоНив под светлым ветром; нагое летоДаст губам твоим пьяный плод в раскрытой раковине,Брызнет персик, хрустнет в зубахОтзвучавший свою песню тростник;Будет ветер мчать, вода смеяться сквозь плач,И напористый ливень, и робкий дождикОт первого листка до последнего цветка. [208]

Но когда наступит осень, вечер и в тяжкомЗолоте дубрав по дороге вдальКанут друг за другом Любовь и Надежда, —Ты услышишь ли у черного твоего пояса Ключ,Кованный из золота, железа и медиДля дрожащей руки перед замкомВечных врат, где створы — мрак и пороги — ночь?

Ж. Мореас

1, 11 Смейся, как весенние ветки,плачь, как ветер.Жизнь — она ни счастье, ни горе,она — лишь призрак.

4, 8 Ты смеешься в горе и сам не знаешь,зачем тебе песни.А ведь жизнь и смерть, и доброе и злое —все только для лиры.

Add. Вспоминаю родину, бледные оливы,взнесшийся кипарис.Почему она перед глазами и в сердце?Потому что она далеко.

1, 15 Солнце из тумана, из юга — север:я — как ты, Париж:Радость плачет в глазах моих, и горекРок — в улыбке моей.

1, 17 Пар, свисток, поезд в ночь, время влет,вспыхнут розы, и пожелкнут листья.Рождаясь, прощай! умирая, прощай!Это горе мимолетно, как счастье.

2, 12 Смеется апрель,добрые мысли возвращаются, как листья.Капля медав горькой чаше расставания с бытием.

Add. Когда-то тенистый,влажно лег мне на лоб осенний лист,И душа в грезераскрывает преддверье своей судьбы. [209]

3, 18 Серебряная лунанад мачтами порта, над мраморами парка,Над гранями берега, над безгранными нивамии Парижем, где конец всех дорог.

2, 7 От заботного городав нежную бы рощу, к колыбельному бы морю.Но увяли мои апрели,и жатва моя — под чужим серпом.

6, 3 Тополя в закатеосыпают в растущий сумракСамоцветным севомшитье лета по тканям осени.

3, 11 На зеленом кладбищепод вечерними птицамиЯ смотрю на пахоту,где колосьями высятся кресты.

4, 7 Я как дым,миг живущий, но вставший из огня.Склонившись,человек разгребает очажный пепел.

5, 10 Радость и горе,пролетите сквозь меня, не тронув,Как сентябрьский ветерпролетает сквозь вскинутые сучья.

2, 18 Облака над волнами колосьевкак паруса.Скоро вы отяжелеете бурей,как сердце мое.

3, 14 Дуб над долиной, ветер в листве,птицы в гнездах.Бьет гром в вершину, топор под корень, —он печально терпит.

6, 11 Пруд у праздной мельницы —в мертвых листьях. В черную воду погляжу на себяи на блеклое солнце.

1, 13 Бледное солнце осени —надо мной, над рекой, над рощей. [210]Вейся, лист, холодейте, волны,крепни, сердце.

5, 5 Мертвый листбьется о порог, а время в ставень.Камин, свечка,я один, и осень как «баю-бай».

5, 6 Вздула парус над спящим городомночь, кишащая одиночеством.Вскрой окно,и она ворвется к тебе потопом.

5, 8 Недолгая роза,украшенье сада, любви и лиры,Пьет, как сладость,ржавь и смерть пронзающих ливней.

5, 7 Ветер,раненный над каменной мостовою,Дымная осень —это сердце мое осыпает листья.

Add. Роза, увядшая в вазе,зачем ее я помню?Усталому сердцу тяжекдаже призрак розы.

5, 3 Осенькружит листья, и с ними — мою душу.Дай им лечь помечтать на крайтвоего бассейна.

4, 17 Чаша горя нам слаще меда:Жизнь лишь дым, смерть лишь тень от дымаНа весах бытия. Равняйте чаши.

Add. Тучи, дорога,ветер в лицо, гром как сердце.Крик попутного воронаничего в моей судьбе не изменит.

6, 2 Под остылым небомв свисте ветра и криках охрипших птиц,Брести в вечер,до версты, где привал и горький ломоть. [211]

Add. Стонущий ветерв золотом плаще свеваемых листьев,Что ты скажешьпозднему солнцу, поздним плодам. позднему мне?

5, 12 Чтобы не слышать, как над этим миромстучит мое сердце,Ночью над прибоем взмолюсь я к морю,и меня не станет.

3, 1 Выцвело лето, зима стучится,я отворю.Отвздыхали листья, плачутся сучья,ни молвы, ни друзей.Божьей искрой выгорев в горе,выживу, выжженный.

ПриложениеПоль Фор

Это — «приложение», потому что эти переводы хоть и верлибром, но почти не конспективные. Поль Фор, проживший долгую жизнь графомана, «король поэтов» 1912 г., привлекал меня светлостью своего пустозвонства, и я переводил его не для эксперимента, а для душевного облегчения: последнее стихотворение в этой подборке («Naviget haec summa est») помогало мне жить.