сами собой растянулись в ухмылке. – Какая у тебя улыбка – одним ртом, а глаза всё те же.
Рофомм поднял руку с зажатым в ней револьвером – тут и впрямь сложно промахнуться, но рука отчего-то ходила ходуном, хотя Парцес ничего с ней не делал, лишь облокотился на дверной косяк и наблюдал за ним. А затем ушёл, не прекращая улыбаться.
А Рофомм вдруг понял, что ему дурно – что-то пожирало его изнутри, и это отражалось на телесном. Это не могли быть последствия нескольких дней без алкоголя и эритры, это что-то другое, думал он, пока его рвало в корзину для бумаг. Умывшись, он взглянул на себя в зеркало – сосуды под глазами полопались, и тонкую кожу усыпали мелкие красноватые звёздочки, обычное дело при перенапряжении. Вдруг кожа начала меняться, пошла пятнами, волнами и какими-то увечьями, пока наконец не успокоилась, приняв форму сгоревшего и совершенно безумного лица.
А шеф-душевник кричал, как не кричал никогда в жизни, схватившись руками за лицо, а сгоревшее отражение вопило вместе с ним.
– Срань, срань! – вскрикивал он, глядя на пальцы.
Они были белыми, но зато в зеркале казались обожжёнными. Алкоголизм, безысходность, эритровая зависимость и даже обесчеловечивание – это всё была ерунда. А вот теперь он, кажется, окончательно проклят.
Он строчил Равиле записку, когда прорвало прожжённую эритрой носовую перегородку, крупные капли каждую секунду бились об бумагу, закрывая непривычно ровные, каллиграфические буквы. И лишь подпись из двойной старогралейской «руо» осталась прежней.
Заливая кровью кафтан и блузу, он помчался к соседям, у которых была почтовая вискаша. Он молотил в дверь и в окно, пока к нему не вышел ругающийся хозяин. – Слышь, доктор, по голове себе… Чего это с тобой?
– Письмо отправить, – он протянул ему записку. – Прошу вас. Я заплачу.
– Кто там? – послышался голос его жены. – Гадина гралейская? Гони прочь, не нужны нам его день… А! – взвыла она, отбегая от загоревшегося коврика.
– По-хорошему, – прошипел Рофомм, стряхивая с лица кровь, – помогите с почтой.
Округлая тварь с заспанной мордой, напоминающая короткоухого длиннохвостого зайца, оказалась резвой – она в два прыжка затерялась в тумане. Рофомм швырнул соседям купюру в десять союзных и поплёлся к себе, а они, отмахиваясь от дыма после тушения коврика, осоловело смотрели ему вслед.
Равила примчалась через полчаса, таща за собой падчерицу. Глаза у неё были какие-то слишком понимающие, Рофомму это не нравилось.
– Нос не насквозь прожгло, хорошо, что снова зашивать не надо, – приговаривала она, меняя ему вату с перекисью. – Помнишь, как на четвёртом курсе…
– На пятом, – холодно ответил он. – Я не нюхал уже больше квинера, её просто прорвало. Тошнота, сильная – видишь, сосуды полопались? А ещё лжевсемирные видения, я клянусь, никогда не было. У меня расщепление, Равила, я окончательно…
– Ну-ну, – она успокаивающе погладила его по плечу. – Ты просто чудила, эксцентрик, если по-научному. Расщеплением от тебя и не пахнет. Может, они не лжевсемирные, а всемирные? Что ты делал с туманом? Ты же хотел заняться туманом, быть может, оно от этого?
– Может, – кивнул Рофомм. – Но мне кажется, началось оно раньше. Знаешь, всё стало… никак. Не далеко – как бывает перед обесчеловечиванием, а никак. Словно я пустой, – он повернул к ней голову, и Равила вздрогнула. «Рассказать ей про Эдтиного урода в тальме, про Кею? А про саму Эдту только что?» Нет, он не будет. Никогда нельзя врать душевнику. А другу можно. – Как сестра? – наконец догадался спросить он.
– Реца ею занимается, – ответила она, Рофомм удовлетворённо кивнул. У Рецы был особый подход к молоденьким девушкам. – Покажешь, что сделал по туману?
Равила тоже ничего не видела, даже когда они вставили стёкла в большую как телескоп трубу из того самого металла для игл. Туман становился злее, но тайн своих не раскрывал. Туман не давал заглянуть в свою растворённую суть, его смыслы и бессмыслицы ускользали от вооружённого глаза. Разглядеть душу живого человека они с коллегами смогли, а вот то, чем растворяются люди после кончины своей, оставалось неуловимым и необъяснимым, хотя концентрированно и точно атаковало живых.
– Что-то не то, – бормотала она, взяв на руки Паука. Эцесскому охранному коту природой было положено терпеть только хозяина-самца и самок, поэтому для женщин он опасности не представлял. – Где-то мы ошиблись, и это что-то очень простое.
– Совсем он маленький получается, – сказал детский голосок.
Вирцела стояла на лестнице, сжимая в руках морской бинокль, который нашла в хозяйской спальне.
– Разумеется, маленький, – Равила рассеянно почесала Паука за ухом, и кот запрокинул морду, впившись когтями ей в рукав. – Ему ещё долго расти.
– А так его не видно, – сказала девочка, прижав к глазам бинокль. – Так я даже шёрстки не вижу, только дырку черепа у тебя на платье, – она чуть повернула голову. – А вот если смотрю на котика, то он будто сплошной и серый, как туман.
– Ну да, ничего ты тут не разглядишь, – Рофомм изобразил снисходительную улыбку. В детях самое лучшее было то, что они не его. – Это же все равно, что рассматривать такой крупный объект под микроск…
– Рофомм! – вскрикнула Равила, выпустив кота. – Я поняла, поняла! Дурь всемирная, как же все просто!
Дай сюда, – она схватила трубу. – Я к нашим стеклодувам, тут недалеко. Ты сиди, ты болеешь. Вирцела, со мной.
Она как-то странно на него глянула, не желая оставлять с ним пусть и не беззащитную, но неопытную особь. Равила чуяла тьму не хуже Кеи, но, в отличие от последней, тьма ей вовсе не нравилась. Рофомм дал ей с собой револьвер, а сам уселся чертить вогнутые фигуры – стекло должно быть не увеличивающим, а уменьшающим, как всё просто, как же всё просто! Ему казалось, что всё в нём изменилось – но кое-что осталось прежним: его отношения с Равилой Лорцей, которая как паровой двигатель тащила его тяжкий, сложный ум к самим звёздам.
Они отмычкой отперли дверь и бесшумно вошли в дом, на шеях у них на всякий случай были защитные металлические вороты. Но шеф велел не волноваться – кот у докторишки не закодирован, баб, стало быть, не тронет. Миелла и Пеларра были потомками гвардейских женщин, а после бегства из разорённого сектантскими войнами Принципата их праматери не оставили привычки зачинать потомство от самых сильных особей. В полицию обе не пошли, хотя телесное к тому располагало, потому что Подкаблучник платил больше.
– Вон он, – Пеларра кивнула на кота под консолью, а Миелла сразу дёрнула руку к поясу. – Не трогай, разозлишь, – одними губами сказала она. – Кис-кис!
Паук с любопытством подошёл к женщинам и потёрся о сапог той, что его подозвала. Самки не могут быть опасны для большого друга, опасны только самцы. Самки только гладят. Эти его тоже гладили.
– Пристрелить бы…
– Убивать котят