были бы написаны на любой другой текст, “Пистолз” не стали бы теми, кем сейчас. В них не было бы никакого смысла, они были бы бездумными, скучными, бесполезными. Просто еще одна мусорная поп-группа».
Их отношение ко мне из серии «ты не умеешь петь» проистекало из того факта, что бойз-бэнд был пределом их мечтаний. Но, откровенно говоря, если я не умею петь, то чем тогда занимаются Пол, Стив и Глен? Наверное, им нужна была известность. Меня, естественно, влекло прямо противоположное, и я автоматически привел их туда, где они хотели быть.
Но из-за того, что они не совсем понимали, что такое мятежный дух и тому подобное, это было проблемой и навсегда осталось проблемой, без всяких шансов на изменения к лучшему. Никто даже не пытался ее решить, она никогда открыто не обсуждалась. Все, что я делал, воспринималось с отвращением – это был именно тот подход, с которым мне пришлось столкнуться. И чтобы как-то вырваться из этой среды, конечно, я вполне естественно выбрал Сида. Давай, задвинь еще этой убойной штуки, детка! Это был лучший путь. Бедный старина Сид, мой друг – это погубило его, и у меня разрывается сердце, когда я говорю это, потому что он был загнан в угол, но в то же время он сделал группу лучше. Речь никогда не шла о миленько сыгранных мелодиях, да и с какой стати? В бунте нет ничего от нежных мелодий. Просто нет.
Тем не менее существовал тот дурацкий образ, который ко мне там прицепился, но я не такой. Я тихая, созерцательная душа, глубоко и широко мыслящая, и, как ни странно, я очень рационален. Совсем не то, что стало пропагандистским клише, и очень жаль. Я пытался хоть как-то внести свою лепту, чтобы исправить это, когда стал делать радиопередачи и ставил там музыку, которая мне нравилась. На лондонском радио «Кэпитал» была одна передача с Томми Вэнсом, которая привлекла большое внимание. Я играл Can, Капитана Бифхарта, Culture[178], Нила Янга, Питера Хэммила[179], Dr Alimantado – и все, что я услышал от Малкольма, было: «Как ты смеешь? Ты губишь панк!» – «Что? Прошу прощения?»
Это стало началом конца, после мы практически больше не разговаривали – на эту тему, – потому что для меня это была возможность поставить всю музыку, которую я любил и обожал, и объяснить причины, почему и что я делаю прямо сейчас и где я в этом мире. И он был просто в ярости, поскольку, по мнению Малкольма, панк – это New York Dolls, Игги Поп, Ramones, – но Ramones не существовали для меня в тот момент, потому что у меня был Status Quo! Да и The Flamin’ Groovies никогда не стояли на вершине моего чарт-парада.
Он просто пытался скроить нас, будто мы были какой-то новой глупой футболкой, которую он придумал. Помешанный на контроле фрик. Неужели ты думаешь, что я какой-то хомяк в коробочке, которого ты только что купил и надел на шею колье с блестками?! Ты, тупая пизда, будешь учить меня, что мне делать, а что нет. Отъебись! Я был очень зол – действительно очень зол. Мы должны научиться перестать мыслить стереотипами. Это то, а это другое. Нет, все время происходит перекрестное опыление. И я не верю в шесть степеней разделения[180], я верю в непрерывный процесс.
Вот тут-то и начался раскол, причем довольно серьезный – кардинальное разделение на то, что панк, а что не панк. Извините, но я на правильной стороне этого дела, борюсь с примитивными представлениями, свойственными тем, кто пытается оправдать себя трешовым отвращением к определенным вещам. И это не в обиду ни Игги, ни New York Dolls, которых я люблю и обожаю, – они прекрасно сочетаются с моим Тоддом Рандгреном[181]. Меня интересуют люди, которые в жизни экспериментируют. Не просто: «Трам-бам, спасибо вам, вот куча мусора, посмотрите, какой я торчок».
Я не желал ассоциироваться с образом джанки, а Сид, конечно же, купился на это и хотел жить нью-йоркской жизнью – за что уцепился и Малкольм. Малкольм был очень влюблен в Нью-Йорк.
В конце концов мы уговорили его устроить нам несколько концертов в Англии на август. И в итоге нам пришлось рекламировать себя под вымышленными именами, такими как Tax Exiles, Acne Rabble и S. P. O. T. S., что означало Sex Pistols On Tour Secret[182].
Необходимость выходить инкогнито была одновременно нелепой и вызывающе освежающей. Это превратилось в самую страшную в мире тайну. Но это держало власти подальше от нас. Были ли мы под запретом или нет, вопрос спорный – возможно, все это являлось частью так называемого генерального плана Малкольма. Мне не известно, с какой стати некоторые из этих местных советов заранее были уверены в наших намерениях, знали, будто наши выступления вызовут беспорядки, но этого никогда не происходило таким образом. Единственный негатив, с которым мы когда-либо сталкивались, был от праведных «любителей музыки», ха-ха-ха.
В том туре – который состоял всего из полудюжины концертов, так что это мало было похоже на гастроли – нам удалось сильно сблизиться с местной аудиторией. Очень теплая атмосфера, но казалось, что всякий раз, когда что-то реально работало хорошо и комфортно для нас и для зрителей, Малкольм находил способ саботировать это, будто боялся, что гастроли и в самом деле пройдут успешно.
Он очень испугался длинных рук закона, который со злобой посматривал на нас, и опять отступил, сделав этот провальный фильм под названием «Кто убил Бэмби?»[183]. На тот момент его нельзя было расценивать иначе, как беззаботное бегство от реальности того, чем мы на самом деле являлись. Малкольм также очень боялся иметь дело со мной в любой словесной конфронтации, поскольку чертовски хорошо знал, что у меня есть своя артиллерия.
Во многих отношениях это стало этакой борьбой за власть. Складывалась очень странная ситуация: Стив и Пол обвиняли меня в том, что я привел в группу «этого засранца Сида». Малкольм еще больше разворошил все это и очень разозлил их обоих – изолировав меня этой ссорой, – а потом попытался создать трения между мной и Сидом. Потому что Сид и Малкольм, как ни странно, общались. Так что он топил за обе стороны, наш Малкольм, и я проигрывал ему по всем фронтам. А ситуация в группе постепенно превращалась в ту бессмыслицу, которой она в конечном счете и стала.
С самого начала Малкольм не очень хорошо справлялся с межличностными отношениями в группе. Ему и правда должно было быть стыдно.