кары. Я просто не прощу себе.
Сжав губы, слишком уставшая для слез, я обхватила ладонями ее крошечную головку.
– Береги себя.
Она кивнула.
Мы с Истом и Зайзи повернулись к темному узкому входу к сердцу Богини Земли.
Одновременно приблизились.
Я вошла первой.
– Никогда не видела тебя такой. Такой легкой. – Мама вытерла вымытую тарелку. – Несмотря ни на что, мне хочется, чтобы он остался.
Повернувшись к огню, я пробормотала:
– Мне тоже этого хочется.
Глава 17
Примерно милю мы шли по вполне простому туннелю, темному и прямому, потолок висел в нескольких дюймах от головы, а если вытянуть руки по бокам, они касались стен; пол едва заметно клонился вниз. Нам не требовался факел, благодаря цепочкам Сайона: они светились.
А потом все изменилось.
Буквально всё.
Пол больше не был полом. Стены и потолок – не были камнем. Исчезла четкая граница между знакомой мне Землей и этим непонятным местом. Ноги продолжали идти, но под ними не было ничего – по крайней мере, я не видела ничего, кроме бирюзовых и салатовых вспышек, иногда перебивающихся скелетами, не поддающимися определению. Точно не божков, ибо их кости на Кладбище совсем не походили на эти люминесцентные кристаллы. Это были останки смертных животных, смертных моллюсков, смертной истории, погребенной глубоко под Землей, где ни один человек никогда на них не наткнется.
По мере того как мы погружались глубже, свет закручивался спиралью, завиваясь вокруг нас, петляя между ногами и шепча в волосах, словно живой. Еще через час к нему присоединились новые, яркие цвета – розовые, красные, фиалковые и желтые, в невероятных узорах и оттенках. Я восхищенно любовалась зрелищем, которое невозможно передать художественными средствами, как и глаза Сайона. От не-пола, подобно падающему с небес снегу, поднимались клубы блесток и, касаясь нас, рассеивались. Я замедлилась, чтобы поглазеть, и улыбнулась Зайзи, которая шла, широко раскрыв рот, прямо как ребенок.
Глубже и глубже мы спускались, пока я совсем не потеряла счет времени: минул час, неделя, год. Мимо тянулись жилы золота и руды, без препятствий и камней. Ноги наступали на необработанные драгоценные камни, не касаясь их. Вокруг лениво плавали пузырьки света, некоторые размером с ноготь, другие – с голову, и когда я дотронулась до одного, он взорвался ярким цветным облаком, которое задержалось в воздухе, словно не желая исчезать.
Потеплело, а затем и вовсе стало жарко, цепочки засияли ярче. Температура не поднималась выше, чем в солнечный летний день, тем не менее мы с Зайзи взмокли. Ист просто хмыкал себе под нос, лопая пузыри кончиком посоха и весело что-то насвистывая, когда свет танцевал вокруг его ног.
Именно на вдохе между мелодиями я кое- что расслышала – слабый барабанный бой, эхом отдающийся вокруг, почти неразличимый. Я подняла руку, призывая Иста к тишине, и напрягла слух.
Ту-дум. Ту-дум.
Это же сердцебиение!
Я подпрыгнула, словно по венам пробежал огонь, и попыталась ускорить шаг, но, казалось, при всем старании не могла двигаться быстрее. Пульсация становилась все громче, пока отчетливые удары не обернулись в гудящую мелодию, не похожую ни на одну песнь смертных. Я чувствовала ее ритм в самих костях и ощущала ее гармонию в глубине горла; она заменила мне воздух, и я вдыхала ее в такт сердцу богини. Мы шли вперед, краски становились ярче, музыка усиливалась, несуществующие стены двигались, пока верх не стал низом, а лево – правом, пока направление не перестало существовать, мы шли по ничему и миновали ничего, и я видела Ее душу…
Я открыла глаза, хотя не помнила даже, как заснула. Спала ли я вообще или просто погрузилась в бессознательное состояние из-за ограничений моего смертного разума, оставалось неясным.
Первым, что я увидела, была тонкая цепочка у меня на шее, сияющая ярко, но с небесной мягкостью, которая не резала глаза. Затем увидела Зайзи, прислонившуюся ко мне во сне, дышавшую глубоко и размеренно.
Наконец, всего в нескольких шагах от себя, я увидела огромное сердце.
Я уставилась на него, обрывки мыслей медленно складывались воедино. Сердце было высотой с человека и шириной с древнее дерево. Оно было будто вулканическим, как каменистая земля, по которой мы шли к тропе божков. Через него тянулись жилы расплавленного камня, сияющие подобно моей цепочке: золотом, рубинами, топазами. «Ее сердце – пламя», – сказал Терет, и я знала, что без помощи Сайона мы бы сгорели задолго до того, как добрались до этого места.
Ист уже проснулся, если вообще спал, и стоял перед сердцем, уперев посох в землю. Осторожно отодвинув Зайзи, я встала на дрожащие ноги и тоже подошла к нему с почтенным трепетом.
– За всю. Свою. Жизнь. Я не видел. Ничего. Столь. Восхитительного, – сказал он голосом, хриплым от благоговения. – Теперь. Можно. И умереть.
Я положила руку ему на плечо.
– Рано умирать, мой друг, – прошептала. Казалось неправильным говорить здесь во весь голос.
По-прежнему раздавалась мелодия сердца Матушки-Земли, но откуда-то издалека, будто оно находилось не прямо передо мной. Я подняла руку, чтобы дотронуться до него. Нерешительно замерла. Вопросительно взглянула на Иста.
Он кивнул, и я позволила кончикам пальцев коснуться темного клочка между рубиновыми прожилками. Я ожидала, что оно будет горячим – что оно меня обожжет. Но сердце было чуть теплым на ощупь. Когда я провела ладонью вниз до следующей вены, у меня возникло отчетливое впечатление, будто вовсе не цепочка Сайона спасала меня от ожогов. Нет. Сердце богини было холодным.
Но не совсем.
Я вспомнила Сайона лежащим на моей кровати после того, как он вырвал меня из лап смерти: кожа сероватого оттенка, холодная. Неужели Матушка-Земля тоже нарушила закон? Тем не менее я заметила отличие: в ее сердце еще сохранилось тепло… Но если ее сердцу полагается пылать, то что-то явно не так.
– Почему Вы спите, Матушка-Земля? – прошептала я, нежно гладя Ее сердце. – Почему позволяете смертным ступать туда, где им не место?
– Возможно. Она знает. О нас, – предположил Ист, кланяясь. – Возможно. Чувствует. Наши цепочки.
Я коснулась сияющего золота на ключицах. Матушка-Земля и Сайон – союзники. Так говорилось во всех Священных Писаниях и свитках, которые я изучала.
Обходя сердце раз, другой, я перебирала воспоминания о своей учебе у рожанской ученой – компетентной и строгой женщины, которая позволяла мужу приписывать себе ее заслуги, считая, что мужское имя откроет перед ней больше дверей