громом пораженный, сидел в кресле.
Вернулась Никола, надеясь, что он что-нибудь скажет. Только он не знал что. С чего начать?
— Дуня… — Больше он ничего не мог выдавить из себя.
— Подруга, — объяснила Никола, ранив его в самое сердце. — Я давно уже хотела рассказать тебе, да не решалась. Дуня запретила. Она думала сама тебе все рассказать. Ей хотелось, чтобы ты был рядом с ней. Ну, а я только немного помогла при этом. Разве это плохо?
Он откашлялся, желая восстановить голос:
— Когда ты мне махнула и я… я принял тебя за Дуню, это было сделано намеренно?
— Да.
Он рассмеялся, но прозвучало это совсем не весело.
— А я еще посчитал тебя за подарок судьбы!
— А это и был рок, случай, судьба, считай как хочешь, что племянник Дуни и мои мальчики выступали на одном концерте. Ведь все-таки это что-то, верно? — Ее вызывающий тон задевал его. — Мы это организовали: Дуня — из-за любви, я — ради дружбы. Еще вопросы?
— Да, — слабым голосом ответил Тео.
— А именно?
— Можно мне стакан воды?
Она принесла ему воду и попыталась доброжелательно поговорить с ним. Но он не слышал ее, глядел как лунатик мимо нее в какие-то неизведанные дали и лишь пробормотал:
— Все знали. Ты, твои мальчики, Лусиан и, конечно, Хабердитцель. Теперь-то я понимаю, почему они меня почти силой потащили в Каннштатт! Дуня, наверное, и со своим племянником договорилась. Господи, и я — цель заговора!
Взяв за руки, она встряхнула его, но, когда и это не помогло, она потрясла его за плечи, словно хотела разбудить.
— Тео, послушай, не делай из этого трагедии. Никто и представить себе не мог, что мы оба, ну да, что мы найдем друг друга. Дуня в курсе.
— И что? — Он смотрел на нее с сочувствием, в котором сейчас больше нуждался сам.
— Она предоставила нам право выбора: тебе и мне. Это ведь все меняет. Или?…
Он покачал головой, вскочил и воскликнул:
— Боже, я ведь никогда больше не смогу доверять тебе, никогда!
Ты и Дуня — вы поразительно похожи, по-ра-зи-тель-но!
Он выскочил в коридор и помчался по лестнице вниз, на улицу. Там остановил первое же такси и влез в него.
Он слышал, как Никола кричала из окна:
— Тео, подожди, твой багаж. Да остановись же, черт побери!
Но он уехал. Его багаж остался в ее машине. И черт с ним!
К черту всех женщин, к черту Хабердитцеля!
ЛЮБОВЬ И УДАРЫ
— Клянусь, я ничего об этом не знал, — в который уж раз заверял Хели.
Вновь и вновь прослеживал ход событий: он пригласил Тео на фестиваль песни, честно, исключительно из лучших побуждений, без всякой задней мысли. Лусиан знал не больше, хотя ему и звонила Дуня. Что произошло потом, когда в игру вступила Никола, — так они же не могли этого предвидеть.
— Не суй нос не в свое дело, — в конце концов заявил Хели. — Ты тоже не очень-то порядочно поступил: взял и скрылся, не говоря ни слова и никого не предупредив! За все мои заботы, беспокойство о тебе — одни лишь упреки. Все, с меня хватит!
Но Тео оставался глух к его причитаниям, с ним невозможно было говорить. При одном только упоминании имени «Никола» рука его во время работы начинала дрожать. Хели обратил на это внимание. В остальном Тео держался так, будто мир обрушился, а он, бедная жертва, погребен под его обломками. Он наслаждался этой ролью, закрывался в своем ателье и даже объявил голодную забастовку.
— К чему это только приведет, — сокрушалась фрау Кляйншмидт. — Человек должен есть, это поддерживает тело и дух. Что мне теперь делать с жарким, куда девать его? Он, видите ли, не хочет куриного бульона!
— При наличии полных кастрюль еще ни один человек не умер с голоду, — утешал Хели. — Заберите это с собой, ваши господа сыновья порадуются.
Ах, сыновья, с ними тоже хлопот достаточно! Дитер, старший, считал, что она должна оставить работу у профессора: в конце концов, дома дел полно.
Деньги? Все равно ей много не надо. Еды всегда достаточно в доме Кляйншмидтов, пусть она как раз и заботится о ней, готовит на кухне. И не надо ей каждые две недели ходить к парикмахеру, другие женщины делают это реже. И к чему эта вонючая вода, как Дитер называл дешевый одеколон, используемый его матерью. Парикмахер и одеколон — единственная роскошь, что она позволяла себе. Она всегда выглядела аккуратной: седые волосы уложены волосок к волоску, рабочую одежду она всегда надевала непосредственно перед работой, никогда не ходила в ней по улице. Чистота была ее коньком, почти что призванием, как для профессора его живопись, для Лотты Шух — обработка ног клиентов, а для Хели Хабердитцеля — управление делами. Она с охотой и желанием занималась уборкой. И вообще она была бы всем довольной женщиной, если бы не эти сыновья! Избалованные, эгоистичные, бесцеремонные! Она сама виновата в этом, она сама такими их вырастила: никогда не возражала, все исполняла, все давала и все разрешала, мучилась ради них.
Фрау Кляйншмидт излила свою печаль Хели, тот терпеливо выслушал ее. Ему вспомнился стишок, из «Страданий Матфея», а поскольку его мать любила Баха, то она часто повторяла его, особенно когда встречалась с другими матерями и они заводили песню солидарности — принимались жаловаться на своих детей. Помнит ли он еще эти строчки? Хели попытался сложить слова:
То дитя, что вы взрастили,
В кого жизнь свою вложили,
Может коброй страшной стать —
Близких жалить, убивать.
— Верно. — Фрау Кляйншмидт промокнула слезы, сложила халат в сумку и протянула Хели руку. — Позаботьтесь о господине профессоре. Холодильник полный.
— Лучше холодильник, чем я, — сострил Хели, но фрау Кляйншмидт не поняла.
— Ну ладно, — поспешно произнесла она. — До завтра. Юмор, к сожалению, понимает не каждый. А мрачный юмор — тем более.
В последующие дни у Хели было много хлопот: следовало подготовить к осени вернисаж, к зиме — две выставки и, кроме того, доклад о таинстве геометрии в природе и коллажах.
Все это было очень сложно, поскольку он не мог об этом говорить с Тео. Тот по-прежнему не шел на контакт.
Помимо всего Хели должен был еще подготовить иллюстрации к детской книжке: заманчивый заказ приличного издательства, когда еще при заключении договора был выплачен солидный гонорар, то есть не какое-то там мелкое издательство, которое никак не может раскошелиться, и