Я снова попробовал приблизиться к Ирэн, но она пуливо от меня отскочила.
Хрен с ней. Сейчас было не до Иры и ее переживаний. Там, на поляне, помирал Ронцов, а Сперанский был единственным, кто мог реально ему помочь. Лекарские навыки остальных не подходили.
Оставив Ирку за спиной, я бросился к тому месту, где вроде бы упал Сперанский.
– Коля! – ревел я, мечась между деревьями. – Отзовись!
– Здесь… Здесь я.
Сперанский сидел, привалившись к дереву. Лоб и висок в крови, на щеке длинная глубокая царапина, руки изрезаны – видимо, саданулся при падении обо что-то острое. Я подлетел к нему, рывком поднял лекаря на ноги и потащил за собой.
– Спасай Серегу! Срочно!
Колю не иначе как контузило. Парень едва мог сфокусироваться, выглядел совершенно потерянным и двигался, словно шарнирная кукла. Да еще и каждый шаг заставлял его морщиться от боли. Словом, лекарю, казалось, и самому была нужна помощь.
Я подвел его к Ронцову и, надавив на плечи, заставил опуститься подле обезображенного товарища.
– Лечи.
Сперанский оглядел соседа, несмело провел рукой над телом и поднял на меня глаза.
– Так некого лечить, Миш. Все…
Я мотнул головой.
– Нет, ведь только что…
– Он мертв, Миш, – отчеканил Коля. – Умер. В теле нет жизни.
Я отступил на пару шагов, едва не споткнулся о труп Меншикова, но даже толком не заметил этого. Что-то лопнуло у меня внутри, оборвалось и разлилось тяжелым липким чувством. Под ложечкой засосало, а к горлу подступил ком.
– Нет… Нет, Коль. Проверь еще раз. Пожалуйста.
Сперанский вздохнул и поднял на меня взор, очень напомнивший мне тот самый усталый взгляд больничных врачей. Замученный, безысходный, утомленный.
– Нечего там проверять. Мне жаль, Миша. Правда, жаль.
Я закрыл глаза, пытаясь справиться с подкатившими к горлу сухими рыданиями. Нет, слез не было – у меня с плачем всегда выходило туго. Но плечи предательски затряслись, и я сжал кулаки, пытаясь справиться с эмоциями.
Вот уж не думал, что меня так накроет от смерти парня, который и другом толком мне не успел стать. Точнее, он видел во мне друга, а я… А я продолжал жить одним днем, ожидая, что однажды Аудиториум меня раскусит и отправит домой в разных пакетах. Я отказывался это ценить, но… Зря. А теперь поздно.
Я даже не знал, что именно чувствовал в этот момент. Горе? Вину? Или понимал, что все это случилось из-за меня? Что я уберег Ронцова от врагов, но не смог защитить от самого себя и силы, которой обладал…
Кто-то осторожно прикоснулся к моему плечу. Я резко обернулся – Ирэн.
Девушка молча обняла меня. Не сказала ни слова, но прижалась так крепко, как могла.
«Что бы ты ни сделал, я верю, что у тебя была на это причина», - прозвучал ее печальный голос в моей голове.
Она отстранилась, кивнула мне и уставилась на Сперанского.
– Пойдем, приведем в чувство остальных.
А я остался наедине с бездыханным Ронцовым. И лишь Пантелеев, словно ему вожжа под хвост попала, принялся активно булькать своим раствором.
– Соколов, ты бы присматривал за своим предателем получше, – язвительно сказал артефакт.
Я метнул взгляд в сторону, где оставил Афанасьева, и увидел, что тот пытался освободиться от меча и уползти. И почти успел.
– Спасибо, – поблагодарил я Леньку и направился к предателю.
Услышав мои шаги, менталист замер, а затем тяжко вздохнул.
– Не прокатило.
– Тебе еще много чего с рук не сойдет, – я опустился перед ним на корточки. – Особенно когда я сдам тебя Мустафину.
Афанасьев расплылся в недоброй улыбке.
– Тогда, полагаю, ему будет интересно, зачем ты прячешь в тайнике заколдованную ручку и книгу для шифров. Детский лепет, а не криптография.
– Да, возможно, Мустафин этим заинтересуется. Однако на фоне прочих событий едва ли это будет его занимать. Я-то планировал оставить тебя в живых, поскольку Аудиториуму было бы неплохо заиметь живого свидетеля сегодняшних событий. Хотел, чтобы ты рассказал им о задании Ордена, ритуале и замысле убить двоих студентов, один из которых – носитель уникального дара. Я хотел, чтобы они все это выслушали, так сказать, из первых уст.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Лицо Афанасьева дрогнуло, а улыбка медленно сползла.
– И что, передумал?
– Да я просто вспомнил, что у нас тут все видел Ленька. А в его беспристрастности сомневаться не приходится, ибо артефакт лгать не умеет, – я улыбнулся и вытащил меч из его раны. – Выходит, ты, Гриша, мне больше не нужен.
Афанасьев заскулил от боли и попытался зажать кровоточащую рану. Опершись на меч, я подался вперед.
– Назови хоть одну причину оставить тебе жизнь, Гриша, – сказал я. – И подумай хорошенько – сегодня у меня скверное настроение.
Глаза менталиста забегали. На стремительно бледневшем лице запали щеки, да и под глазами пролегли тени, а губы посинели – предатель терял кровь, и тут уже либо спасать, либо добивать.
Я прислушался к собственным ощущениям, ожидая почувствовать гнев, ярость, жажду мести… Но не ощущал ничего, кроме презрения и безразличия к этому человеку. Словно в тот момент, когда я выяснил о его предательстве, он перестал для меня существовать.
– Я полезен. Буду полезен. Я знаю много полезного, – наконец сказал Афанасьев. – Ты же у нас любитель повынюхивать, так? Я могу рассказать тебе не только об Ордене Аспиды. Есть другие… И, быть может, у меня даже получится ввести тебя в один из них. У меня есть связи, а у моей семьи – должники…
– Мелко, Гриша, – вздохнул я и поднялся. В тот Орден, что был мне нужен, у менталиста входа явно не было. – Где же твоя творческая жилка?
Позади нас кто-то вскрикнул, и я инстинктивно обернулся. Аня Грасс рухнула на колени перед Ронцовым и разразилась рыданиями. Малыш Рахманинов сперва тупо и непонимающе глядел на тело, а затем, осторожно обхватив подругу за плечи, попытался оторвать ее от тела.
– Ну-ну, Анют, тут уже не поможешь… – ласково гудел он, пытаясь вразумить байкершу.
Но Грасс была натурой страстной и никогда не жалела эмоций. Вот и сейчас боль и невыраженное сострадание изливались из нее вместе со слезами. Малыш и Ирэн что-то говорили ей, пытались утешить и уговорить, но Анна продолжала плакать.
А затем она резко остановилась, вытерла мокрые щеки рукавом грязного кителя и с ненавистью взглянула в нашу с Афанасьевым сторону. Медленно поднялась, вырвалась из хватки Малыша и быстрым шагом зашагала к нам.
Я перегородил ей дорогу.
– Это я виноват. Бей меня.
– Прочь, – зло прошипела она, пытаясь меня обойти. – Прочь, Миша. С предателями переговоров вести нельзя.
– Оставь его, Ань.
– Я сказала прочь!!! – рявкнула она так, что аж остатки снега посыпались с веток, дернула мою руку и перехватила меч.
Я был слишком слаб, чтобы ей помешать. Байкерша оттолкнула меня, я зацепился ногой за корягу и повалился на землю. И увидел лишь то, как на фоне неба и черных силуэтов деревьев сверкнул тусклым серебром клинок.
Послышался неприятный чавкающий звук, Афанасьев захрипел, и Грасс вытащила из раны меч.
– Зачем? – только и спросил я, приподнявшись на локте. – Тебя же теперь посадят в карцер вместе со мной.
– Плевать, – бросив меч, тихо ответила Грасс и посмотрела на меня. – Какая уже теперь разница, а?
Я не нашел что ответить. Поднялся, отряхнул безвозвратно испорченный китель и взглянул на своих друзей.
Всего один вечер, а теперь нас осталось… Пятеро. Всего пятеро, не считая Ядвиги, добровольно согласившейся стереть воспоминания. В комнате на четверых станет две пустые кровати. А может и три…
Теперь вся эта затея с кражей Головы потеряла всякий смысл. Леньку следовало вернуть Аудиториуму как можно скорее. А потом…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
– Пойду сдаваться, – сказал я, направившись к пню, на котором за нами молча наблюдал Ленька. – Кто-нибудь останьтесь здесь и вызовите Мустафина. Коля, если не сложно…
– Нет смысла, – Грасс привстала на цыпочки, вглядываясь в темноту парка. – Огни, видите? Кажется, охрана.