Читать интересную книгу Портрет незнакомца. Сочинения - Борис Вахтин

«Какой-то балаган», — подумал он, озираясь. Он перехватил неожиданно Надин взгляд и вдруг струсил было, что она читает его мысли, но тут увидел в ее блестящих глазах столько боли, тоски и жалости («Неужели? Не померещилось ли мне?» — даже вздрогнул он), что приободрился. «Мы еще повторим эту ночь, Афанасий Иванович, — гордо сказал он себе. — Ну и девка!»

— Говори при нем, — сказал священник Наде.

— Оттого не могу я быть вашей женой, Афанасий Иванович, — заговорила та старомодно, что он опять-таки счел балаганом, потому как не мог понять, издевается она над ним или нет, — что я вам никак не пара. Вы — сами знаете, какой вы, а что я? Учусь у регента при семинарии…

— Училась, — зло и твердо перебил отец Михаил.

— Училась, — покорно согласилась Надя. — Телевизор не смотрю, в кино и театр не хожу, светских книг сейчас почти не читаю, радио не слушаю, в газеты не заглядываю. Не ровня я вам никак, на что я вам такая?

— Я тебе приказываю идти за него замуж, — сказал священник.

— Мы вас сегодня же обвенчаем — и концы в воду, — сказала сладко мать Наталья.

— Никакого венчания, — сказал Афанасий Иванович.

— Да без этого как же? — бросилась к нему мать Наталья.

— Бог мне не нужен, — сказал Афанасий Иванович.

— Нет, не могу, батюшка, — сказала Надя отцу Михаилу.

— Почему? — закричал тот.

— Не при нем же! — взмолилась Надя.

— Говори при нем! — крикнул священник и даже ногой топнул от гнева.

Надя вздрогнула и повернулась к Афанасию Ивановичу.

— Я разлюбила вас, Афанасий Иванович, — легко и просто сказала она. — А без любви замуж не пойду, хоть мне сам патриарх приказывай!

— Бесстыдница! Чтобы духу твоего здесь не было! — рассвирепел священник.

— Где жить-то будешь, дура? — простонала монашка.

— Беру на себя, — сказал вдруг Афанасий Иванович. — Собирайся.

У него в бумажнике имелся ключ от двухкомнатной квартиры одной легкомысленной приятельницы, которой надоели неудачные замужества — и она уехала на два года в заполярные края искать свежего счастья.

Надя выскользнула из комнаты и вернулась с ботинками, которые поставила перед Афанасием Ивановичем, беспомощно и виновато ему улыбнувшись.

Комнату снова заполнило густое, как мазут, молчание. Афанасий Иванович вмиг обулся, сразу приободрившись до полной независимости.

Часа через два Надя сказала Афанасию Ивановичу, беря у него ключ, протянутый ей на джентльменски открытой ладони, беря одними ногтями, чтобы не дотронуться до руки:

— Не приходите ко мне, не позвонив.

— Нет вопроса, — благородно ответил тот.

Квартира расположена была на последнем этаже девятиэтажного дома, имела все удобства, балкон ее нависал над парком. Когда вошли, то Афанасий Иванович скромно и без слов положил на стол красного, между прочим, дерева двести рублей «на первое время». Но квартира, видимо, не произвела на Надю никакого впечатления, как будто она в таком вот шике и выросла. И на двусмысленные деньги она глянула без выражения, как на коробку спичек, которую он предусмотрительно оставил в кухне, ничего про эти деньги не сказала, не понять было, приняла их или не приняла — ни спасибо, ни негодования, ни возмущения. А ведь похоже было на как бы за что-то плату, не правда ли?.. А она и бровью не повела. Черт знает что! Только и сказала, чтобы без звонка не являлся.

Играя и дальше полное благородство, Афанасий Иванович достал визитную карточку, заполненную по-русски, а на обороте еще и по-английски, выложил на стол и сказал:

— Если что — звони.

После чего остановился ждать чего-нибудь на прощанье — если не в память о минувшей ночи, то хоть как бы награды за благородство: поцелуя, объятий, содержательного взгляда, на худой конец. Но не дождался ничего, кроме бесстрастного и относящегося явно только к его предложению звонить:

— Спасибо.

Не удержался Афанасий Иванович — а ведь в два с лишним раза старше был! — и все-таки спросил:

— Ты, что же это, считаешь — нам и объясниться не надо?

Тут Надя так решительно мотнула головой и с таким отвращением на него глянула, что ему оставалось только поскорее уйти.

В дверях он не утерпел и задержался, давая девчонке последнюю возможность проявить чувства к нему, но Надя их, казалось, и не испытывала, на буйные кудри, распахнутую выворотку и пристальный взгляд не обратила никакого внимания. Афанасий Иванович ушел ни с чем — наверно, поэтому он утратил ловкость движений и не попал, спускаясь к площадке с лифтом, пяткой на ступеньку, с трудом удержался на ногах, с грохотом соскользнув по лестнице. Но ни вскрика, ни смеха не услышал за спиной — лишь равнодушный стук захлопнутой двери.

«В этой бабе есть что взболтать перед употреблением», — старался утешить себя Афанасий Иванович, смотрясь в зеркало, украшавшее лифт, и вспоминая не случайные огорчения минувшего приключения, а его главное содержание.

7. Ни богу свечка, ни черту кочерга

И вдруг страстная похоть обожгла его, как рукой схватила за сердце. Евгений, как будто по чьей-то чуждой ему воле, оглянулся и пошел к ней.

Л. Н. Толстой

Три дня выдерживал характер Афанасий Иванович, но дольше не смог и позвонил Наде, начав разговор с того, почему та ему не звонит. Так и сказал, едва снял трубку:

— Что же ты мне не звонишь?

— Что вы хотите мне сказать? — ответила та вопросом на вопрос.

Давно уже преследует меня одна мысль, достаточно банальная, а вот — преследует. Почему же все-таки не один Афанасий Иванович, а едва ли не все люди никак не могут высказываться напрямик, решительно никак, так что в глубине души или в краткие счастливые минуты доверия вдвоем, даже случается втроем, но уж больше, чем втроем, — никогда, люди как бы имеют одну натуру, а в присутствии еще каких-либо личностей — другую? И чем больше общество, тем сильнее изменяется человек, так что на собрании, например, он уж совсем на себя не похож. Нет, внешне он похож, но слова говорит и поступки совершает такие, которые сам от себя никогда, может быть, не выговорил бы и не насовершал. Мысль, повторяю, очень уж общеизвестная, да к тому же я ее, боюсь, не очень внятно излагаю, но не исключено, что в этой способности человека меняться из-за присутствия людей, или лучше, может быть, так выразиться — в этой неспособности человека высказываться искренне на людях заключена причина многих недоразумений как личной, так даже, может быть, и исторической судьбы. Так это или нет, но Афанасий Иванович, например, не сказал, как видим, Горюновой прямо, что хочет ее видеть, а начал с противоположного конца — почему это она ему не звонит, при этом он, конечно, подразумевал, что она должна ему звонить, и надеялся, естественно, что она, почувствовав вину, начнет извиняться, оправдываться и объясняться — дескать, что-то помешало ей позвонить или, на худой конец, скажет, что звонила, но не дозвонилась. Вы же сами знаете, как это полезно во взаимоотношениях создать в другом чувство вины — кто знает, может, подавляющее большинство взаимоотношений и сводится к перекладыванию вины друг на друга.

— Я уже сказал, что хотел, — Афанасий Иванович говорил негромко и по-доброму. — Почему не звонишь?

— Не звонилось, — ответила Горюнова.

— Это почему же?

— А зачем?

— Ну, хоть доложить, что жива-здорова.

— Я жива и здорова.

«Что делать? — думал Афанасий Иванович. — Повесить трубку? Продолжать этот бессмысленный разговор?»

— Ну, если что — звони, — сказал он.

— Нет вопроса, — сказала Надя и повесила трубку.

На этот раз Афанасий Иванович выдержал неделю и совсем озверел. В конце концов, он у нее первый и единственный, он обеспечил ее жильем и деньгами, он ей в отцы годится, и — в этом он никак не хотел себе признаваться, но от правды никуда не уйдешь! — его нестерпимо к ней тянуло, у него ум заходил за разум от желания, в конце-то концов! Чуть не каждый день он выкраивал время смотаться к какой-нибудь из своих многочисленных знакомых, чтобы в объятиях этих женщин забыть о Горюновой, но это лекарство от любви, как он его называл, совсем не помогало. Хуже всего — и с женщинами этими ему было почему-то скучновато, он норовил поскорее смыться, переспав с очередным лекарством, и во рту у него появлялось горьковатое и противное ощущение, словно он, и впрямь, объелся медикаментами.

Однажды, уходя вдруг посреди ночи от вполне милой женщины, он подумал, что необыкновенное влечение к Горюновой — признак его старения. «Возрастное это, точно! — испугался он. — Вот так и начинается! Сусанна и старцы… Мазепа…» Он вспомнил, что на Западе, как ему кто-то рассказывал, врачи даже рекомендуют пожилым мужчинам жениться на молоденьких, чтобы не так быстро стареть, и заколебался, не предложить ли ему вторично Горюновой выйти за него замуж, но тут же подумал, что несравненно лучше просто жить с ней, не обременяя себя никакими заботами. «Никуда она не денется, — решил он. — Просто пора мне перестать качать права…»