Читать интересную книгу Августин. Беспокойное сердце - Тронд Берг Эриксен

Это поражение в суде привело к эпидемии самоубийств среди донатистов. Августин тоже был к ним безжалостен. В 420 году донатистский священник Гауденций хотел сжечь себя в церкви вместе со своей паствой. Августин сказал: Пусть сжигают себя, в адском пламени все равно будет гореть много донатистов. После 412 года наступил хаос. Военачальник Гераклиан поднял восстание. В 413 году Марцеллин был казнен. Августин жаловался, что Церковь не может защитить даже своих сторонников. Он начал сомневаться в пользе покровительства, которого ждал от союза между императором и Церковью.

После того, как донатистов разгромили и вынудили уйти в подполье, Августин сам стал склоняться к донатизму. Он был полемистом того типа, который держится своих убеждений, пока должен убеждать других, — говорит про него Питер Браун в своей ранней работе о жизни отцов Церкви, «Августин Гиппонский. Биография» (Brown, Р. Augustine of Hippo. A Biography. 1967). Августин считал, что учение об избранном меньшинстве не противоречит универсальным и общепринятым церковным понятиям.

Христианские церкви не могли никого спасти, но они могли обеспечить государство честными и преданными гражданами. Мы, на земле, должны своими силами улучшать наши временные условия. Августин чувствовал разочарование и усталость, он состарился. После казни Марцеллина в 413 году ему хотелось одного — жить среди своих книг и писать. Однако вскоре он был вовлечен в последний большой конфликт внутри Западной Церкви: в борьбу с Пелагием, и на это ушли его последние силы.

Борьба с донатистами была, однако, самой важной контроверзой. В Гиппоне существовали и другие религиозные сообщества, которыми Августин как епископ должен был заниматься. Он был великолепно подготовлен к борьбе с манихеями, ведь после девяти лет ученичества он хорошо знал все их традиции (О пользе веры, 2). В начале девяностых годов IV века Августин вел споры с манихеем Фортунатом Гиппонским, а в 404 году после публичной дисскуссии, длившейся два дня, склонил к истинной вере Электа Феликса. Феликс был побежден и обратился в христианство. Он принадлежал к внутреннему кругу манихеев.

В Гиппоне существовали и весьма курьезные секты, например, авелиты, которые отказались от размножения, но с помощью усыновления поддерживали число своей общины, или секта монтанистов, которые считали своим предшественником Тертуллиана. В то время ходило много апокрифов, которые, по–видимому, исправляли, дополняли или углубляли Священное Писание. Августин неутомимо выступал с предупреждениями против ереси и напоминаниями об истинной вере. Он порвал также, но не столь шумно, с присциллианами, астрологами и маркионитами.

Когда читаешь о жизни Церкви в IV веке в знаменитом сочинении Эдуарда Гиббона (Edward Gibbon) «История Упадка и крушения Римской империи» («The Decline and Fall of the Roman Empire», 1776—1788), создается впечатление, что во времена раннего христианства было столько же сект, сколько регионов и общественных классов. Это дало Гиббону, при несомненной ценности содержания его книги, повод для иронии. Правда заключается в том, что и император, и епископы были сильно обеспокоены тем, чтобы не дать своей пастве разбрестись в стороны. Спасти единство Церкви, не прибегая к насильственным мерам, было нереально. Расколы позволяют увидеть, как благодаря христианскому учению в широких кругах разжигались всевозможные богословские фантазии.

Если в нашем современном секуляризованном мире нет больше «еретиков» и если мы крайне неохотно помещаем в субботних номерах газет интервью с теми, кто хотел бы ими считаться, это объясняется не тем, что поучительное единство Церкви неоспоримо, а тем, что догмы Церкви больше не вдохновляют метафизическое воображение людей. Борьба Августина за истинное учение — это не столько защита утвердившегося учения, сколько творческое нарушение границы в тех пунктах, где учение Церкви было нечетким или еще не устоявшимся.

Можно, конечно, назвать Микеланджело скучным архитектором, потому что его карнизы или оконные проемы имеют явное сходство с историческими канонами XIX века. Но Микеланджело сделал это первым. Очень интересно проследить за тем, как он искал свои решения, хотя сами по себе его решения вскоре стали «колониальным товаром». То же и с Августином. В известном смысле он говорит только то, что «всегда» говорила Церковь. Но нельзя забывать, что означает это «всегда»: после того как Августин сформулировал эти догмы, прошло много столетий.

Христианский епископ действительно преследовал своих же христиан, имея за спиной поддержку императора. Прошло много лет с тех пор, как христиане сплоченно противостояли преследованиям императора. И тем не менее, Августину пришлось позже принять донатистов в члены своей общины. Августин защищает discipline, «внешнее принуждение», наравне с eruditio и admomtio, то есть «обучением» и «предупреждением». Он снова подтверждает мистичность представления о невидимой церкви. Чудо Троицы было использовано им в качестве образа предопределения верующих. Определенное насилие по отношению к отступлениям от учения было необходимо. Моника закрыла перед Августином двери родительского дома, когда он стал манихеем.

Августин был готов использовать тот же прием поучительного насилия по отношению ко всем еретикам.

Борьба древних христиан против внешних врагов в известной степени превратилась в борьбу с врагом внутренним. Первые схватки между благочестивыми христианами и дикими хищниками, которые прежде происходили в Колизее, не оставляли равнодушными ни благочестивых, ни дикарей. «Где же Он? Где вкушают истину? Он в самой глубине сердца, только сердце отошло от Него. Вернитесь, отступники, к сердцу и прильните к Тому, Кто создал вас» (Исп. IV, 12). Августин создает образ внутреннего Христа, который спит в лодке, но который может пробудиться, когда шторм наберет силу. В произведениях зрелого Августина историческое богословие сочетается с мистицизмом. Однако его учение почти не доходит до его неученых слушателей.

Верующие приходили к нему со своими уже устоявшимися представлениями и понимали его проповеди, исходя из этих представлений. Тело и душа, жизнь земная и жизнь будущая создавали образы драматических коллизий в мире стихий и демонов. Прежде чем обратиться в христианство римляне должны были преодолеть культ семьи. Они должны были понять, что не могут делать все, что им заблагорассудится, отправляя культ дома. Августин был удручен состоянием своей паствы. И тем не ме-? нее паства была populus Dei — народом нового Израиля. Нельзя ждать от христиан больше благочестия, чем от евреев, вздыхал Августин. Он прилагал усилия, чтобы его напоминания и предупреждения стали частью повседневной жизни общины. Будучи епископом, он во время богослужения сидел в полукруглой апсиде со Священным Писанием в руках, а его паства стояла. Он давал ей хлеб насущный в духовном смысле. Он сумел сделать интересными истории, рассказанные в Священном Писании. Он явил поразительную способность к обновлению, читая свои проповеди на протяжении тридцати девяти лет.

Глава 20. Вавилон и Иерусалим De civitate Dei

Став епископом, Августин не отказался от аскетического образа жизни. Но стремление к совершенству свелось лишь к небольшой части христианской жизни. Он был слишком занят ежедневными делами Церкви, чтобы поддерживать желание жить вне или над грязными заботами запятнанного мира и повседневной жизни. Так как никто не мог знать, кому Господь предопределил спасение, епископ был в ответе за всех. Христиане были римскими гражданами, но некоторые из них в то же время были и гражданами Небесного Иерусалима. Небесное гражданство не было обусловлено или ограничено временем, оно было полным и вечным. И покоилось на общей любви к одному и тому же добру, а именно к Богу.

И, тем не менее, самые беспокойные из христиан выступали против безумств этого мира, они разбивали изображения языческих богов и закрывали старые храмы. Древние боги были покровителями римских городов. Теперь эти города в глазах язычников остались беззащитными, потому что христиане удалили защитное присутствие божественных сил. Теперь лояльность относилась к царству, которое было не от мира сего. Принадлежность к родному городу традиционно была сильнее любви к родителям. Христиане использовали и дали новое толкование лояльности по отношению к родному городу. Любовь к отечеству и патриотические чувства к месту рождения были переведены на борьбу за Небесный Иерусалим.

В августе 410 года король готов Аларих за три дня разграбил Рим. Аларих не был чужеземным варваром. Он был христианин и большую часть своей жизни прожил в пределах Римской империи. Захват Италии позволил ему осуществлять давление на римские власти. После этой катастрофы Северную Африку наводнили беженцы. Рим перестал быть политическим и военным центром, однако для тех, кто век за веком получали оттуда вести, он был символом цивилизации. К тому же для христиан Рим был местом апостольских могил.