т.е., в конце концов, обратное отображение человеческого сознания в сферу покинутой им реальной действительности, покинутой ради овладения самой же этой действительностью. Это же можно назвать и переходом от абстракции к практике, но к такой практике, которая уже вооружена всеми возможными мыслительными операциями и потому является не слепой, но сознательной, закономерной и разумно-творческой.
Ленин прекрасно понимал диалектическую природу этого скачка между сознанием и бытием. Он пишет[37]:
«Чем отличается диалектический переход от недиалектического? Скачком. Противоречивостью. Перерывом постепенности. Единством (тождеством) бытия и небытия».
В связи с этим наиболее объективным Ленин считал не просто объект как таковой, но его совпадение с его собственной противоположностью, т.е. с субъектом. Самодвижение свойственное материи как таковой и не нуждающееся ни в каком человеческом субъекте, получает наиболее выпуклую форму именно тогда, когда оно уже осознано субъектом и потому является творчеством самой жизни.
«Здесь важно: 1) характеристика диалектики: самодвижение, источник деятельности, движение жизни и духа; совпадение понятий субъекта (человека) с реальностью; 2) объективизм в высшей степени („das objektivste Moment“)»[38].
Когда мы говорили о самой семеме, то не было видно, почему ее нужно считать подвижной, да еще и источником движения. Это потому, что, погрузившись в область абстракции, мы хотели осветить все главнейшие моменты, характерные для мышления как для абстрактного отражения действительности. Но мы забыли одно. Ведь материальная действительность есть, прежде всего, самодвижение, источник движения и творчество жизни. Следовательно, если мышление, действительно, есть отражение материи, то оно не может быть чем-то мертвым и неподвижным, поскольку и сама материя вовсе не есть мертвая неподвижность. Значит мышление, а в том числе и семантическое мышление, есть тоже некое движение и самодвижение. Но только это не есть самодвижение первичное. Это есть самодвижение вторичное, будучи отражением самодвижения самой же материальной действительности. И это становится сразу же очевидным, когда мы в своем анализе, исчерпав неподвижные стороны мышления, вдруг начинаем замечать и его подвижные стороны, и, замечая их, незаметно опять начинаем возвращаться к покинутой нами материальной действительности, покинутой ради абстрактного ее изучения.
«Мыслящий разум (ум) заостривает притупившееся различие различного, простое разнообразие представлений до существенного различия, до противоположности. Лишь поднятые на вершину противоречия, разнообразия становятся подвижными (regsam) и живыми по отношению одного к другому, – приобретают ту негативность, которая является внутренней пульсацией самодвижения и жизненности»[39].
Таким образом, семематическое мышление, которым кончилась у нас теория абстракции, уже перестает быть абстракцией в силу требования самой же абстракции. Семема становится теперь самодвижным принципом самой же человеческой речи, эта последняя становится теперь единством мышления и бытия, субъекта и объекта. Самодвижна не семема, взятая сама по себе, самодвижна материальная действительность. Но когда семема перестает быть научной абстракцией, а берется вместе с процессом всей человеческой жизни, т.е. вместе с процессом человеческого общения как его неотделимый момент, то и она так же становится самодвижной вместе с самодвижностью самой жизни. Без этой аксиомы самодвижения фонемная модель осталась бы на стадии мертвой абстракции и не входила бы как необходимый составной момент в живую человеческую речь, да и сама живая человеческая речь перестала бы быть орудием общения, вечно пребывая на ступени только лишь мертвой природы. Отсюда возникает и аксиома самодвижения, без которой невозможно осознать и другие, более конкретные стороны живой человеческой речи.
Всякая фонемная модель в качестве момента самодвижной человеческой речи тоже самодвижна (III 1). Эта аксиома самодвижности фонемной модели является только общим выражением целого ряда других аксиом, которые конкретизируют ее в целях завершения всей аксиоматики фонемы.
Аксиомы объективирующего акта
В отличие от прежних своих смысловых актов, не выходивших за пределы фонологической семемы, теперешняя наша фонема, очевидно, становится уже объективирующим актом. При этом возможны разные степени такой объективации. Прежде всего неразвернутое состояние жизненно-творческих функций семемы можно назвать ее валентностью, развернутое же ее существование – генерацией.
а) Аксиома текста. Однако, тому и другому предшествует еще такое взаимопроникновение фонемы звука и самого звука, которое могло бы обеспечить собою и все дальнейшие судьбы этого совокупного состояния. Здесь мы встречаемся со знаменитой теорией Ф. де Соссюра о противоположении языка и речи. Можно по-разному характеризовать это противоположение. Но мы ограничимся только указанием на то, что здесь де Соссюр имел в виду как раз то самое, о чем говорим и мы, т.е. о языке в его действительном существовании, в его явлении, и об языке в его сущности. Такое противоположение, с точки зрения диалектики, несомненно весьма важно, и без него невозможна никакая логика никаких вещей. Поэтому и у нас язык характеризовался сначала как действительность, или вовсе нерасчленяемая или расчленяемая слепо и безотчетно, после чего мы перешли к характеристике языка, т.е. в данном случае звуков речи, как их отражения в сознании, как их сущности. Однако диалектика не может оставаться при таком дуалистическом противоположении. Противопоставляя сущность и явление, диалектика хорошо знает, что реально существуют не просто сущности и не просто явления, но вещи, которые одновременно суть и сущности вещей и их явления.
Очевидно, тот же самый диалектический метод должен быть применен нами и в отношении звука, звуковой действительности. Кроме звука как явления и кроме звука как сущности существует еще звук сам по себе, который является и не тем и не другим, но сразу и одновременно и тем и другим. Нам кажется, если найти то единство противоположностей языка и речи, которое требуется диалектическим методом для преодоления дуализма де Соссюра, то таким единством противоположностей может быть только реальный текст, устный или письменный, в котором как раз и совмещается сущность произносимого с его конкретным произношением. Поэтому так же и фонема, будучи элементом языка, но вступая в существенное единство со своим звуковым явлением, со своей речевой принадлежностью, тоже должна получить соответствующую характеристику, а не оставаться только сущностной фонемой или слепым звуковым явлением. Отныне мы будем иметь в виду именно такую фонему, которая станет для нас и не элементом языка и не элементом речи, но элементом реально произносимых текстов. И уже только тогда можно будет говорить о ней как об акте объективации, иметь ли здесь в виду только валентность или уже и генерацию.
Итак, всякая фонема звука находится в неразрывном единстве с самим звуком, т.е. она всегда является элементом не языка просто и не речи просто, но текста, произносимого или письменного (III 2а).
После этого нетрудно будет формулировать и две другие аксиомы объективирующего акта.
б)