На сороковой день после смерти Бродского многочисленные поклонники его таланта собрались в монументальном кафедральном соборе Иоанна Богослова, расположенном неподалеку от кампуса Колумбийского университета между Бродвеем и Сентрал-парком. На протяжении двух часов в соборе звучали стихи Бродского, которые читали его американские и русские друзья: Михаил Барышников, Марк Стренд, Евгений Рейн, Лев Лосев, Владимир Уфлянд, трое нобелевских лауреатов — Чеслав Милош, Дерек Уолкотт и Шеймас Хини. Играл тяжело орган, горели сотни свечей. Торжественность, судя по некоторым воспоминаниям, граничила с жутковатостью. Дэниел Вайссборт, близко общавшийся с Бродским на протяжении десятилетий и переводивший его стихи на английский язык, записал в своем дневнике (позже опубликованном) личные ощущения от этого мероприятия:
В целом я перенес церемонию с трудом. По-моему, получился не катарсис, а просто многократное увеличение горя. Разумеется, целью вечера было коллективное поминовение того, кого столь многие до сих пор вспоминали поодиночке.
Пока мы прокладывали путь к выходу из собора, двое моих еврейских друзей выразили смятение и даже чувство оскорбления, вызванное откровенно христианским характером церемонии. Признаться, мне тоже было не по себе. Мы с Иосифом, быть может, и не обсуждали иудаизм, христианство как таковые, их сходства и различия, и все же при этом он никогда не утверждал, что является кем-либо иным, кроме как евреем. Родители Иосифа — он никогда с ними после отъезда больше не встретился, они умерли в Советском Союзе, и ему даже не позволили их увидеть, — отец и мать были упомянуты в молитве, в христианской молитве, в то время как, несомненно, это должен был быть кадиш. Этого ли ты хотел, Иосиф? Стать таким образом ближе к Одену? Иосиф был среди тех, кто организовывал поминки по Одену в 1973 году, в этой же самой церкви.
Возможно, еврейские друзья Иосифа, включая меня самого, должны были отслужить поминальный обряд в синагоге? Впрочем, одна лишь мысль об этом заставила меня вздрогнуть. Сперва мы должны были бы посоветоваться с ним[524].
В интервью «Московским новостям» за полгода до смерти, в ответ на вопрос, является ли он приверженцем какой-либо веры, Бродский сказал:
Не знаю. Думаю, на сегодняшний день я назвал бы себя кальвинистом. В том смысле, что ты сам себе судья и сам судишь себя суровее, чем Всемогущий. Ты не проявишь к себе милость и всепрощение. Ты сам себе последний, часто довольно страшный суд[525].
Охотно цитируемые, слова эти вырываются из контекста — педалируется «кальвинизм», но опускается первое предложение[526].
Об одной рецензии Сергея Городецкого
ЭПИЗОД ИСТОРИИ АКМЕИЗМА[527]
В номере петроградской газеты «Речь» от 3 ноября 1914 года ее присяжный обозреватель Сергей Городецкий напечатал обширную статью «Литературная неделя. Стихи о войне (в „Аполлоне“)». В этой статье, до сих пор почти не привлекавшей внимание исследователей и библиографов[528], Городецкий задался целью отрецензировать поэтический отдел сдвоенного, 6–7, номера «Аполлона», целиком отданный под стихи на военную тему. Городецкий писал:
Здесь мы встречаем имена самого редактора, Сергея Маковского, клариста Кузмина, акмеистов Ахматову и Мандельштама и примыкающих к ним Лозинского и Георгия Иванова, новичка Шилейко и старого знакомого Бориса Садовского. По-видимому, редакция попыталась представить все поэтические группы, так или иначе касавшиеся «Аполлона». Не хватает только декадента Волошина и мистика Вячеслава Иванова, чтобы представить всю историю журнала, все его пути и колебания, в их отношении к торжественному историческому моменту[529].
Развернутый фрагмент рецензии Городецкого посвящен разбору и оценке военных стихов Мандельштама:
Два стихотворения О. Мандельштама далеко не равноценны. Вообще, этот ученик Гумилева, едва только выпущенный на свет Божий из цеха поэтов, слишком рано почувствовал себя мэтром. Его работа еще совершенно не установилась и подвластна самым неприятным влияниям, вроде футуристического. Недостаток вкуса усугубляется несовершенным знанием языка. Погоня за трюками и акробатизм мысли часто губят недурные в общем вещи. Что, например, значат следующие стихи:
Перед войнойНи триумфа, ни войны!О, железные, доколеБезопасный КапитолийМы хранить осуждены?Или римские перуны —Гнев народа! — обманув,Отдыхает острый клювТой ораторской трибуны?Или возит кирпичиСолнца дряхлая повозка,И в руках у недоноскаРима ржавые ключи?
Сплошной вопросительный знак — эти стихи. Кто это «железные»? Какие это кирпичи возит солнце? Что за недоносок с ключами в руках? И как он их удержит? Ведь, кажется, акмеизм, рьяным учеником которого является Мандельштам, учит уважать вещи и не напускать тумана. Так неужели школа так скоро забывается? Или лавры Бурлюков не дают спать Мандельштаму? Даже странно читать на страницах «Аполлона», проповедника прекрасной ясности, этот рифмованный вздор. Стихотворение «Европа», за исключением некоторых неточностей (что значит «средиземный краб», «пята Испании», «рубище священного союза»?) много лучше, но есть в нем тот комический эффект, который трагически преследует поэтов «Аполлона». Описывая перемену карты Европы, Мандельштам подчеркнул личное местоимение первого лица, вынеся его на рифмованное место, тотчас за упоминанием Людовика XIV, Наполеона и Меттерниха. Не будь этой блестящей компании и не будь тут рифмы, оно проскользнуло бы. Но блестящая компания и рифма тут как тут, и читатель опять принужден улыбнуться.
(Подразумеваются мандельштамовские строки «Европа Августа и Солнца-короля» и «Европа цезарей! С тех пор, как в Бонапарта / Гусиное перо направил Меттерних, — // Впервые за сто лет и на глазах моих / Меняется твоя таинственная карта!».)
Процитированный бранчливый отзыв подвел предварительные итоги уже достаточно продолжительным к началу ноября 1914 года взаимоотношениям Городецкого и Мандельштама. Среди этапов этих отношений особо выделим загадочное неупоминание о Мандельштаме, единственном из шести участников акмеистической группы, в статье Городецкого «Некоторые течения в современной русской поэзии», опубликованной в первом номере «Аполлона» за 1913 год. Отсутствие имени будущего автора «Камня» тем сильнее бросается в глаза, что в лекции «Символизм и акмеизм», на основе которой был написан манифест Городецкого, речь о Мандельштаме велась. Процитируем одну из «тез» этой лекции: «Рай, творимый поэзией Н. Гумилева, Владимира Нарбута, М. Зенкевича, А. Ахматовой и О. Мандельштама»[530]. Приведем также отрывок из синопсиса лекции Городецкого, помещенного в газете «Русская молва» от 22 декабря 1912 года: «Полнота мироощущения — вот» «идеал» современной словесности, «в этом направлении идет творчество „Цеха поэтов“: Гумилева, Нарбута, Зенкевича, Ахматовой и Мандельштама»[531]. При этом Городецкий был единственным современным поэтом, который сочувственно цитировался, да еще в сильной позиции — в финале, в программной, хотя вовремя и не напечатанной статье Мандельштама «Утро акмеизма»[532].
Строки же из интересующей нас сейчас рецензии Городецкого об «ученике Гумилева» Мандельштаме, «слишком рано» почувствовавшем «себя мэтром», проясняются при сопоставлении с пассажем из письма Михаила Долинова к Борису Садовскому о заседании «Цеха поэтов», которое состоялось 21 октября 1913 года на квартире Николая Бруни. На этом заседании Мандельштам был временно избран синдиком объединения вместо отсутствовавшего Городецкого. «Вдруг является Городецкий. Пошла перепалка, во время которой М<андельшта>м и Г<ородецкий> наговорили друг другу массу дерзостей и расстались врагами»[533].
Особого внимания и комментария в отзыве Городецкого на военные стихи временного синдика «Цеха» заслуживает обвинение Мандельштама в ренегатстве: он-де испытывает самые неприятные влияния «вроде футуристического» и вообще ему не дают спать «лавры Бурлюков». Как известно, в ноябре 1913 года наметился альянс трех акмеистов (Михаила Зенкевича, Владимира Нарбута и Мандельштама) с кубофутуристической группой «Гилея», и на одной из лекций Чуковского о футуризме даже состоялось совместное выступление «гилейцев» и акмеистов-отступников. Михаил Зенкевич вспоминал:
Выступал, ну, теоретически больше, а не только со стихами, Мандельштам, готовил выступление. Он ко мне приходил и потом… он говорил: «Я у них был…» Ну, в общем, говорит: «Я их видел. Это такая богема, богема, знаешь. Вот пойдем на вечер… Я заново переписал это выступление» и так далее. <…> Они на лекцию Чуковского пришли… Вот пришел Маяковский, он там выступал, и выступал Мандельштам[534].