Выступал, ну, теоретически больше, а не только со стихами, Мандельштам, готовил выступление. Он ко мне приходил и потом… он говорил: «Я у них был…» Ну, в общем, говорит: «Я их видел. Это такая богема, богема, знаешь. Вот пойдем на вечер… Я заново переписал это выступление» и так далее. <…> Они на лекцию Чуковского пришли… Вот пришел Маяковский, он там выступал, и выступал Мандельштам[534].
Отсвет этого совместного выступления упал, например, на тот микрофрагмент обзора Михаилом Левидовым современной русской поэзии (напечатанного в том же ноябре 1914 года, что и рецензия Городецкого), где остракизму подвергались «футуристы Мандельштам и Маяковский»[535].
Кажется, никто до сих пор не предпринимал серьезных попыток выявить в конкретных стихотворениях Мандельштама 1913–1914 годов следы влияния футуристической поэтики. Исключение: подмеченная Н. И. Харджиевым перекличка с Маяковским в мандельштамовской урбанистической «Американке» (1913): «В Америке гудки поют, / И красных небоскребов трубы / Холодным тучам отдают / Свои прокопченные губы»[536]. Параллель между мандельштамовским стихотворением «Перед войной» и эпатажными опусами футуристов, сгоряча проведенная в обзоре Городецкого, — куда менее убедительна. «Дряхлой повозки» «солнца» и «недоноска» в финальных строках еще явно недостаточно для того, чтобы такую параллель доказательно обосновать. Что же касается невнятности («тумана»), за которую Мандельштама, как автора стихотворения «Перед войной», упрекал не только Городецкий, но и рецензент журнала «Голос жизни»[537], то она отнюдь не является отличительной приметой именно футуристических текстов. Выскажем осторожное предположение, что Мандельштаму в определенный момент показались близкими не столько стихи, сколько личности некоторых из кубофутуристов, а также футуристические идеи о Слове как основе творчества; неслучайно ведь на лекции Чуковского Мандельштам, по свидетельству Зенкевича, выступал «теоретически больше, а не только со стихами».
Возможно, всему виной наделавшая много шума история с участниками диспута, который состоялся в «Бродячей собаке» после доклада Николая Кульбина о футуризме, прочитанного 10 декабря 1913 года в зале Шведской церкви. По окончании диспута была сделана групповая фотография, запечатлевшая Николая Бурлюка, Георгия Иванова, Мандельштама, Владимира Пяста и др. Эту фотографию «Петербургская газета» и «Биржевые ведомости» поместили с издевательским пояснением: мол, перед читателями «герои» из коллекции профессора-психиатра Ч. Ломброзо. Возмущенные футуристы подали на «Биржевые ведомости» в суд, а во втором номере журнала «Златоцвет» за 1914 год под псевдонимом «Нео» был опубликован такой шуточный стишок:
Ходи на диспуты и лекции,Сдавай рецензии в печать,Но знай: в научные коллекцииНе всех удобно помещать.
На час копыта спрячь ослиныеИ зри: тобой хулимы тамВ грехах футурных неповинныеИванов, Пяст и Мандельштам[538].
Тем не менее в визуальной (едва ли не самой прочной) памяти петербургской богемы сохранился четкий зрительный образ: Мандельштам, окруженный кубофутуристами.
Заслуживает упоминания и свидетельство Георгия Иванова, который вспоминал, что Мандельштам «начал писать — задолго до Пастернака и в сто раз хуже — собственного „Лейтенанта Шмидта“ рублеными рифмами Маяковского. Но, опомнившись и вернувшись в лоно „Цеха“, он уничтожил его»[539]. В скобках позволим себе еще одну, вполне бездоказательную гипотезу: не писались ли в качестве «кубофутуристических» мандельштамовские стихотворения 1913 года о спорте, составившие своеобразную серию, не включенную ни в одно из изданий «Камня»: «Футбол» («Рассеян утренник тяжелый…»), еще один «Футбол» («Телохранитель был отравлен…») и «Спорт» («Румяный шкипер бросил мяч тяжелый…»); сюда же можно присоединить стихотворение «Теннис» из «Камня».
Важно отметить, что в своем обзоре военных стихотворений «Аполлона» Городецкий напал не только на Мандельштама, но и на других участников первого «Цеха поэтов», снайперски выбрав среди них тех, кто входил в ближайшее окружение Николая Гумилева, находившегося в это время в действующей армии, в Ковно. Так, Георгию Иванову досталось за «промах<и> и невнимательно-ст<и>», а также «грех<и> против духа русского языка». Михаил Лозинский порицался за «нагромождение образов, хотя и красивых в отдельности». О Владимире Шилейко было сказано, что «<о>н из тех, кто научился вязать слова белыми нитками. Все хорошо, но ничего хорошего из этого хорошего не получается». И лишь Анна Ахматова удостоилась похвалы за «скромность», «подлинное лирическое созерцание, настоящ<ую> скорбь и трогательн<ую> тишин<у>»[540].
Проясняя причины выпада Городецкого против «гумилевского» крыла «Цеха», напомним, что 16 апреля 1914 года, на следующий день после очередной встречи с Гумилевым и «вполне мирной болтовни»[541], Городецкий отправил ему пространное послание, содержащее упреки в «уклоне от акмеизма»[542], который Гумилев якобы не считал школой. В ответном письме Гумилев с обидой ставил зарвавшегося приятеля на место:
<Р>ешать о моем уходе из акмеизма или из Цеха Поэтов могу лишь я сам, и твоя инициатива в этом деле была бы только предательской <…> Я всегда был с тобой откровенен и, поверь, не стану цепляться за наш союз, если ему суждено кончиться[543].
Из тактических соображений Городецкому и Гумилеву пришлось уже через одиннадцать дней после ссоры, 25 апреля 1914 года, на общем собрании Всероссийского литературного общества выступать вместе[544], но отношения между двумя вождями акмеизма были сильно и надолго испорчены. Анна Ахматова вспоминала:
В 1915 г. произошла попытка примирения, и мы были у Городецких на какой-то новой квартире (около мечети) и даже ночевали у них, но, очевидно, трещинка была слишком глубокой, и возвращение к прежнему было невозможно[545].
Может быть, стоит обратить внимание и на то обстоятельство, что Городецкого в конфликте с Гумилевым не поддержали даже его «цеховые» ставленники, в частности Владимир Нарбут (отсутствовавший в этот период в столице).
В «разводе» Гумилева и Город<ецкого> — я становлюсь на сторону первого. Не нравятся мне последние стихи Сергея, — 25 января 1916 года писал он Михаилу Зенкевичу[546].
Однако самой крупной мишенью в обзоре Городецкого стал журнал «Аполлон» и его главный редактор Сергей Маковский, о чьих военных стихах было написано следующее:
Сергей Маковский, как очень многие, изошел от Хомякова. Всуе тревожат этого прекрасного поэта. Есть только внешнее совпадение в темах нынешнего дня с темами Хомякова. Пафос же событий совсем иной! И потому посвященное памяти Хомякова стихотворение звучит вяло и неубедительно, хотя и говорит неопровержимые вещи о войне. Кроме того, Сергей Маковский пишет на русском языке, как на иностранном, что одно уже не связывается с памятью великого языковеда Хомякова.
О журнале Маковского в целом Городецкий в заключительном абзаце своей статьи высказался еще резче:
Таков венок, возложенный «Аполлоном» на алтарь отечества. Конечно, не из ледников эстетизма ожидали мы огненных слов, но не ожидали мы оттуда и такой неряшливой работы. Чем-чем, а чистотой отделки наш петроградский «Аполлон» мог бы славиться.
27 января 1913 года, т. е. за год и десять месяцев до опубликования своей рецензии на военные стихи «Аполлона», Городецкий торжествующе писал редактору литературного отдела «Русской молвы» Любови Гуревич: «На днях выходит „Аполлон“, и в нем моя и Гумилева статьи» об акмеизме. «Я был бы Вам благодарен, если б Вы поручили кому-нибудь дать заметку об этом номере. Для „Аполлона“ это важная грань, — что он стал органом акмеизма»[547]. Но Городецкий явно поспешил: в 1913–1914 годах в «Аполлоне» было опубликовано лишь два его стихотворения (в составе акмеистической подборки, в № 3 за 1913 год) и ни одной статьи или рецензии, кроме уже упоминавшегося манифеста акмеизма. Однако и этот манифест был помещен в журнале не без сопротивления Маковского. Ахматова рассказывала в одной из своих мемуарных записей:
…Я помню, как к нам в Царском Селе очень поздно вечером без зова и предупрежденья пришел С. К. Маковский (Малая, 63) и умолял Колю [Гумилева] согласиться на то, чтобы статья Городецкого не шла в «Аполлоне» (т. н. манифест), потому что у него от этих двух статей такое впечатленье, что входит человек (Гумилев), а за ним обезьяна (Городецкий), которая бессмысленно передразнивает жесты человека[548].