Читать интересную книгу Конец буржуа - Камиль Лемонье

Вечером Лисбет топила в столовой камин и зажигала карсельскую лампу.[10] Потом Барбара стучала щипцами по заслонке три раза. Это был условный знак: она вызывала семью Раше, жившую за стеной. Через четверть часа супруги приходили. На огромной лысой голове адвоката красовалась маленькая бархатная шапочка, которую он никогда не снимал. Он был тощ, весь вытянут, как чертополох; лицо у него было желтоватое, цвета прогоркшего сала. Он пребывал в состоянии какого-то вечного беспокойства, ему всегда бывало не по себе: чересчур короткие брюки стягивали ему икры, сюртук на нем был необыкновенно широк, болтавшиеся фалды доходили до самых колен. Г-жа Раше, карлица с острыми чертами лица, желтая, как айва, и приторно-слащавая, вечно боялась простуды и для того, чтобы перейти из двери в дверь, напяливала на себя мужнее пальто, которое было так изношено, что просматривалось на свет. Раше были большими скрягами — они даже не держали прислуги. Чуть ли не полвека тому назад Раше выиграл Жану-Элуа какое-то дело, и с той поры они подружились с Барбарой. Каждый вечер они целыми часами играли в лото по два сантима за партию, избавляя себя этим от лишней траты денег на уголь и керосин. В половине десятого они возвращались к себе и каждый раз обшаривали весь дом, от погреба до чердака, чтобы удостовериться, что к ним не залезли воры. Подозрительность эта была несчастьем всей их жизни. Они постоянно были настороже, даже днем запирались на все замки, заглядывая в окошечко с решеткой, прежде чем отворить кому-нибудь дверь; ночью же, стоило где-нибудь заскрестись мыши, как они вскакивали с постели и в страхе начинали метаться по лестницам.

Несмотря на то, что Барбара была необычайно снисходительна, она иногда не могла удержаться, чтобы немного не подтрунить над их скаредностью, которая с годами становилась все заметнее. Каждое утро, едва только начинало светать, адвокат, озираясь вокруг, открывал входную дверь и сам подметал тротуар.

— Знаете что, господин адвокат, — говорила старуха Рассанфосс, которая была не лишена чувства юмора и довольно свободно, но притом без всякого оттенка неуважения, могла иногда говорить о вещах святых, — если бы я была господом богом, я бы назначила вас помощником святого Петра по охране рая… Вы так привыкли таскать с собой все ключи, что можно было бы быть совершенно спокойным, что никто туда к вам не проберется… Вы ведь оба с женой охраняете самих себя лучше, чем любые тюремщики.

Время шло, а Лоранс и не собиралась уезжать.

— Не стесняйся, детка, — сказала ей однажды утром Барбара, — как только тебе здесь надоест, пожалуйста уезжай. Для такой молоденькой девушки, как ты, найдется кое-что поинтереснее, чем жить вдвоем со старухой.

— Нет, — ответила, смеясь, Лоранс, — у меня есть свой план. Я остаюсь.

— Ну, разумеется, только этот план, должно быть, созрел у тебя не в голове, а в сердце, моя дорогая. Ты в этом отношении совсем непохожа на твоих родных… Ах, что там говорить, для меня уже все ясно… Да, для Рассанфоссов было бы лучше, если бы господь создал их бедняками. Они не дошли бы до такой степени падения, как сейчас. Запомни: деньги господь чаще всего посылает тем, кто его прогневил. Они, как негашеная известь, сжигают все доброе, что посеяно на земле.

Супруги Жан-Оноре были, в сущности, несколько разочарованы. Они рассчитывали, что Лоранс будет оберегать огромные капиталы бабушки, которые, как им казалось, находились без достаточного присмотра. Они были убеждены, что состояние старухи стало лакомою добычей для многих и что главными браконьерами на этой охоте были духовные лица. Но Лоранс ничего им не сообщала о денежных делах, ее прямая натура не позволяла ей заниматься тайной слежкой. Она думала только об одном — о праздновании девяностолетия бабки. А так как знаменательная годовщина совпадала с днем святой Барбары, она из этого события мечтала сделать большое семейное торжество, радостный праздник, на который, чтобы почтить эту замечательную долгую жизнь, съедутся все потомки Жана-Кретьена I.

Все обещали приехать: Жан-Элуа с семьей, Кадраны, Пьебефы. Однако в последнюю минуту Пьебеф прислал письмо с извинением, извещая, что жена его приедет одна. Его задержала эпидемия, внезапно вспыхнувшая в трущобах, и он остался дожидаться, пока городские власти экспроприируют зараженные здания, что на этот раз должно было уже непременно произойти. К тому же этому трусливому скряге было страшно предстать в такую минуту перед взором проницательной, кристально честной женщины, которая сумела достойно прожить на земле чуть ли не целое столетие. Поэтому на торжество приехали только отдельные представители семьи, да и тех нелегко было собрать.

От прежнего некогда дружного семейства Рассанфоссов не осталось и следа. Противоречия, разъединившие членов этой семьи, были так велики, что даже перед лицом такого исключительного по своей торжественности события этим людям не удалось стать выше своих взаимных распрей, предвещавших распад и гибель всего их рода. Погоня за золотом, нажитым бесчестным путем и употребленным во зло человечеству, сухой эгоизм, возвеличивающий все личное в ущерб взаимной помощи друг другу, — все это, подобно червям, упорно подтачивало былое могущество Рассанфоссов.

Гислена ограничилась тем, что послала бабушке корзину цветов. Эдокс, сославшись на болезнь Сары, отправил ей с одним из своих слуг дорогие подарки. Арнольд, увлеченный охотой, застрял где-то в богатых дичью местах, так что ему не могли даже сообщить о дне торжества. У Симоны снова начались припадки, заставлявшие ее скрываться от всех, а когда она узнала, что Леон Провиньян будет присутствовать на празднике, она наотрез отказалась ехать. Но случилось так, что Леон тоже не поехал, и Сириль отправилась туда одна.

XXVIII

Гости прибыли ко дню святой Барбары с утренним поездом. Жан-Элуа и Кадран привезли с собой своих лакеев, которые тащили корзины цветов и букеты. Несмотря на ранний час, дом оказался полон народа. Слышен был зычный голос штейгера, читавшего адрес. Барбара слушала его стоя. На ней было праздничное платье. Она держалась прямо и только одной рукой слегка опиралась на спинку кресла. Это была депутация углекопов «Горемычной». Рабочие стояли молча, обнажив головы. Все были взволнованы.

Родным пришлось ожидать в столовой.

«Маменька могла бы нас избавить от этой глупой комедии», — подумал Жан-Элуа.

Жан-Оноре, увидев Лоранс, выбежавшую им навстречу, с нескрываемым раздражением сказал:

— Почему ты нас не предупредила? Мы могли бы приехать следующим поездом.

Она стала оправдываться. Никто ведь ничего не знал. Рабочие явились совершенно неожиданно. Девушку приход их очень растрогал. Приоткрыв дверь, она заглянула в комнату, а потом сказала:

— Какие они все хорошие… Посмотрите только, у них на глазах слезы.

Послышались громкие приветствия, которыми угольщики отвечали благодарившей их г-же Рассанфосс. Старуха пожимала их мозолистые руки; они толпились около нее, чтобы ответить на ее рукопожатие.

— Ну, а теперь идите, дети мои. Спасибо, что вы обо мне вспомнили…

Послышался топот тяжелых, подбитых гвоздями башмаков. Люди в мохнатых суконных куртках стали протискиваться к выходу. Лоранс открыла дверь в гостиную. Родные вошли и увидели старуху, которая по-прежнему стояла выпрямившись, совсем одна, посреди этой просторной, оклеенной выцветшими обоями и обставленной старомодной мебелью комнаты. Ее бледные губы были сжаты; держа в руках букет цветов, она разглядывала затейливо вырезанную бумагу, в которую он был обернут.

— Благословите меня, маменька, — сказал Жан-Элуа, подойдя к старухе, — мы приехали сюда, чтобы… да, вся наша семья… ваши дети…

Он приготовил целую речь, но память ему вдруг изменила; голос его дрогнул. Весь в слезах, едва не разрыдавшись, он бросился на грудь той, которая выкормила их всех.

— Ах, маменька! Подумать только, девяносто лет! И как мы за это время все постарели — все, кроме вас!

Настала очередь Жана-Оноре. Он подошел к матери и дрожащим голосом попросил ее благословения. Потом, заливаясь слезами, кинулась г-жа Кадран, урожденная Рассанфосс. И теперь все трое они обнимали старуху мать, подобно тому как гирлянды плюща обвивают старое дерево.

На мгновение в души их проникла какая-то свежая струя, в памяти всех ожило далекое и счастливое детство. Теперь, когда все мысли этих уже состарившихся людей устремились к той, чье священное лоно дало им жизнь, они почувствовали себя опять сыновьями и братьями, как в былые давние годы. Барбара предстала перед ними в сиянии великого света, как живое воплощение царства Рассанфоссов, как олицетворение их могущества и богатства. Вместе с нею род их поднялся из залитых кровью глубин «Горемычной» и возвышался в течение всех девяноста лет ее исполненной веры и мужества жизни, истоки которой уже становились далеким мифом. Она воплотила в себе героическую эру Жана-Кретьена, искупление всего их рода, исстрадавшегося в недрах земли, и пробуждение к свету бесчисленных поколений, которые своими корнями врастали во тьму веков. Она как бы символизировала собой преемственность поколений, она была материнской утробой, в которую слилась, чтобы потом очиститься и дать плоды, вся кровь древних парий, рабов, прикованных к шахте. Казалось, что с ее появлением почва, которую тщетно пахали и боронили годами, на которой не всходило никакое зерно и ничто не росло, вдруг ожила и поле заколосилось отборной пшеницей.