Читать интересную книгу ЛИВИЯ, или Погребенная заживо - Лоренс Даррел

Внизу, в сонном городе, проконсул отправился на покаянную прогулку — от одного мрачного бастиона до другого; из-за лунного света тени стали еще темнее, еще более похожими на огромные непроницаемо-черные пещеры. Сейчас из какой-нибудь, мечтал он, выйдет обворожительная цыганочка и бросится ему на шею; однако гораздо более вероятной была встреча с разбойником. Феликс сжимал в кулаке скаутский перочинный ножик, который он носил с собой, собственно, не в качестве оружия, а в качестве вполне мирного орудия — чтобы нарезать веревки для бандеролей. Предстоящая война, как ни странно, не печалила его, а радовала, и ему было стыдно. Естественно, он никому не признался бы в своей радости, ведь он никому не желал зла и сам был слишком труслив, чтобы мечтать об оружии — на самом деле он боялся винтовок. Однако война такова, что как только она начнется…

Если бы он надумал спародировать довольно напыщенные формулировки Блэнфорда, то это звучало бы примерно так: реальная суть войны (смерть), такова, что как только она начнется, все сразу поймут, насколько бесценна обычная жизнь, которая теперь кажется замшелой и рутинной — потому, что ею никто не рискует. Речь не о том, чтобы отыскать чистый ключ, нырнуть в него a la Брук,[193] нет, просто в эту удушающую затхлую эпоху всем необходимо глотнуть наконец свежего воздуха. Если бы война началась, он бы тут же записался в армию и с радостью принял бы все тяготы армейской жизни. Ему было бы приятно подчиняться жесткой дисциплине, ибо от свободы кружится голова. Неожиданно понимаешь, что смотришь в пустоту. Пустота это и есть твой портрет! Много позднее он поймет, что такое же чувство испытывала вся нацистская молодежь!

Кроме того, не мешало бы заняться физической подготовкой, раз уж война неизбежна. Прочитав дешевую брошюрку о йоге, он понял, что все делает неверно. Ритм дыхания должен совпадать с ритмом шагов. Он начал ходить осознанно, но получалось не очень естественно, зато по правилам. «Обыкновенные люди делают восемнадцать вдохов в минуту, но если вы будете тренироваться, то сможете делать десять вдохов и меньше. Три вдоха в минуту — отличный результат!» Три вдоха в минуту? Он вдруг поймал себя на том, что считает камни, задерживая дыхание, а потом со свистом выдыхает воздух, когда уже совсем невмочь. Конечно же, это было неправильно.

…Все-таки предрассветная усталость была приятной, когда он спешил домой по безлюдным улицам, теперь свободным даже от лунного света и теней. Только время не исчезало, но эту сочившуюся сукровицей бессонницы рану скоро залечит дневной свет. Сначала надо немного отдохнуть. Он залез в постель и заснул, но перед тем как окончательно забыться, представил, как спят его друзья. Засунувший голову под подушку Блэнфорд метался во сне. Сэм храпел, Констанс что-то не было видно. Где-то по соседству почивал принц, прикрывший лицо муслиновым платком, чтобы защититься от моли — он смертельно боялся, что она съест его, как старый гобелен. Еще он завернул вставной зуб в серебряную бумажку, чтобы случайно не проглотить его во сне. Рядом с зубом лежало Священное Писание в великолепном переплете из слоновой кости. Наверху, в одной из комнаток «Балморала» Макс то засыпал, то просыпался, ему казалось, что он лежит в старом шкафу, пропахшем дохлыми мышами. Этот бедняга предпочитал гамак в саду, хоть и был «личным секретарем». Лорд Гален безмятежно раскинулся на огромной кровати. На нем была ночная сорочка с гофрированными белыми манжетами, купленная в магазине «Мэннерингз». На груди вышита его монограмма. Он спал с открытым ртом и время от времени храпел: на вдохе раскатистое «кронк» — на выдохе чуть свистящее «пуфф». Это «пуфф» заставило Феликса вспомнить слова принца: «Он такой наивный человек, что сразу одолевает желание его надуть». Так значит все-таки война.

Раньше — хлеб и зрелища,

Нынче мор и кладбища.

Где он это вычитал?

Блэнфорд действительно уже спал, однако от всяких треволнений поднялся очень рано, другие еще и не думали просыпаться. Он на цыпочках отправился в кухню варить себе кофе. Потом вернулся в постель. Уютно устроившись, он потягивал кофе, в полудреме отправившись (совсем как Феликс), навещать своих друзей, пока они спят, — чтобы лучше понять их. Знал ли он, что они чувствуют или дерзко посмел вообразить их эмоции (обычное проявление писательской болезни)? Он и сам не смог бы ответить точно. Однако ему было совершенно ясно, что девушка, спавшая в благодарных объятиях Сэма, уже обогнала их всех в познании таких феноменов, о которых они еще и не думали. Что же касается Сэма, все еще пьяного от меда первых поцелуев, тут ничего не нужно было угадывать: скорое расставание и смерть. Скорое — количественная характеристика… Блэнфорду вдруг пришло в голову, что он сам тоже умирает, медленно и неотвратимо. Естественно, это может длиться еще долго, однако процесс остановить невозможно. Большинство людей предпочитает об этом не думать, не желает смотреть правде в глаза. А он чувствовал себя победителем, дремлющим в коконе тишины. Понимание истины было безусловной победой, причем оно не имело ничего общего с войной, с желанием себя успокоить. Оно пришло бы в любом случае, хотя бы благодаря дружбе с Констанс, которая была взрослее и мудрее, однако ему было трудно объяснить, в чем именно это выражалось.

Даже понятие смерти таит в себе скрытый оптимизм, ибо она — вполне управляема! Весь этот окутывающий ее фимиам непостижимости и таинственности мигом рассеялся, когда Констанс в одной из бесед сказала:

— Ты, наверное, подумаешь, что я ненормальная, но я скажу: чуть ли не с раннего детства я поставила перед собой цель. Я пыталась хотеть только того, что доступно, и без сожалений расставаться со всем остальным. Тогда я стала как бы на равных со смертью, потому что поняла: ее нет. У меня появилось чувство, будто я принимаю участие исключительно в неизбежном. Это было счастьем. Я стала воспринимать свою жизнь как некую восхитительную интермедию. И еще я чувствовала, что нехорошо в моем возрасте так много знать…

Не описать, как тогда ее слова подействовали на Сэма. Он онемел. Он как будто понял, что она хотела сказать, однако до конца осмыслить ее слова все же не мог. Позднее, много позднее, она уже сможет кое-что прибавить к этому в письме, адресованном Блэнфорду: «Чрезмерное стремление к праведности очень опасно, этого самоистязания нельзя допускать. Мне было мало просто личности, мне надо было узнать все изгибы отклонений, всю правду — какой бы удручающей она ни была! Я вела себя, как алхимик, сама того не понимая. Идиотка!»

Вот так, они спали и не ведали того, что их сны были моделями будущих поступков. Блэнфорд тоже заснул, и как раз в это мгновение Сэм решил разбудить его.

— Нечего зря терять время, — сказал он. — Последние дни бесценны. Ваша лошадь, сударь!

В одном сборнике старых афоризмов Блэнфорд обнаружил любопытное изречение: «Ничего не стоит прекрасная смерть. Чем она незаметнее, тем дороже». Это Монтень? Бог его знает.

Глава девятая

Кутеж

Маленький кутеж принца обещал обрести такой поистине королевский размах, что Катрфаж был потрясен. О деталях предстоящего мероприятия он узнал в их борделе — скажем так, в их общем с его высочеством борделе. А узнав, тут же позаимствовал у кого-то велосипед и как ошпаренный помчался (вполне точная метафора, потому что было двенадцать часов, и солнце шпарило во всю мочь) в Ту-Герц. Это обязательно нужно увидеть, сказал он, черт с ними, с приличиями и предписаниями протокола. Хотя бы издали. Сам он, естественно, был приглашен, однако их имена принц решил из деликатности исключить из списка непревзойденных негодяев — возможно, это к лучшему. Однако… он арендовал весь Пон-дю-Гар. А вместе с ним весь древний «Оберж дез Обержин», который находился рядом. Принц уже работал над тем, чтобы постоялый двор приобрел вид, достойный небывалого кутежа.

Оберж место своеобычное, идеально подходившее для такого рода авантюр, вокруг было полным-полно швейцарских шале, притулившихся на скалах Гарда, прятавшихся в тени платанов и практически нависавших над зеленой водой. Здесь не сдавались номера, но наверху имелась анфилада больших комнат, в которых летом селились туристы или члены клубов, занимавшихся археологией и римской историей, акведук был излюбленным местом встреч любителей старины, иногда они разбивали лагерь прямо на зеленых полянах у реки. Постоялый двор славился своей кухней, что, разумеется, тоже было важно для кутежа. И не только это. Будучи человеком мира, принц отлично знал обычаи Франции. Он знал, что в этой несгибаемой республике любой гражданин мог потребовать от préfet[194] любого региона за минимальную плату осветить известный памятник старины, просто в качестве эффектной декорации для своего званого обеда.