Читать интересную книгу Новый Мир ( № 1 2010) - Новый Мир Новый Мир

и не сладкое и не кислое

перспективное для работы со смыслами

(Татьяна Мосеева, «научи меня любить родину…»)

 

Что за «червоточины» упоминает Татьяна Мосеева — поэт, фактически выпавший из литературы на несколько лет после яркого дебюта и вернувшийся в 2009-м с новой подборкой на сайте «Полутона»? Невидимые, болезненные, извилистые ходы внутри пространства души, памяти, «обретенного времени» (пользуясь выражением Пруста), непредсказуемо для героини стихотворения связывающие разные «куски жизни». Словно бы скрытые царапины, соединяющие внешний и внутренний мир. Ведь царапины не выбирают.

Именно своей невольностью и кажущейся «неперспективностью для работы со смыслами» подобные «червоточины» задают личный ракурс взгляда на мир — словно бы проедают персональными ходами общее для всех смысловое пространство. Общая историческая травма становится в такой ситуации частным случаем — не пучиной, неотвязно засасывающей «я» в прошлое (как это происходит, например, в романе А. Терехова «Каменный мост»), а, как ни парадоксально, одной из необходимых частей личного мира героини, который я как читатель могу с ней разделить только потому, что этот мир — не мой , у него свои родовые отметины. «Черви», точащие мир, оказываются еще и своего рода кротами истории, одновременно общей (что мы, в таких поездах не ездили, как героиня Мосеевой?) и индивидуальной. Именно внимание к разнице личных траекторий позволяет отказаться от «героической парадигмы», складывающейся на наших глазах в российской культуре: если все, стремящиеся понять друг друга и мир вокруг себя, могут отрефлексировать и сопоставить свои «царапины» и «червоточины», то кто при этом выглядит более героически, а кто менее — вопрос, в общем, факультативный [6] .

Будучи рассмотренной с этой точки зрения, ситуация современного российского человека оказывается не уникальной. Скорее в ней можно найти наиболее острое и концентрированное, хотя в некоторых отношениях и патологическое выражение социально-психологических проблем, свойственных современному миру в целом. В этом контексте можно обсуждать стихотворения, созданные авторами, пишущими по-русски в разных странах мира — на Украине, в Израиле, Великобритании, США.

Общей средой для их существования все в большей степени становится Интернет. Стихотворение, вывешенное в личном блоге автора, за несколько часов «обрастает» многочисленными комментариями сочувствующих и оппонентов; современные любители поэзии начинают день с просмотра «ленты друзей» или сводки новостей, скомпонованных в режиме так называемого RSS, — новые стихи в этих сводках идут вперемешку с горячими новостями политики и спорта [7] .

 

 

3. Эстетические методы ( I ): микромонтаж смысловых жестов

 

Одной из самых ярких тенденций поэзии 2000-х стало развитие своего рода молекулярного смыслового анализа. Авторы с очень разной поэтикой составляют стихи из конфликтных, разнородных образов, мелодических фрагментов, аллюзий. Отдаленным прототипом этой тенденции являются стихотворения сюрреалистов и позднего Мандельштама, но есть одно принципиальное отличие от прежних традиций. В стихах современных авторов отношение каждого из фрагментов к другим частям стихотворения и к внешнему миру парадоксально сочетает в себе амнезию и гипертрофированную памятливость

(у предшественников памятливость, пожалуй, была намного важнее). Каждая из таких частей — словно бы сама по себе, окуклившаяся, не помнящая о своем происхождении, в то же время неявно отсылает к множеству источников — к политическим новостям, культурным традициям, философским спорам. Поэтому переход от одного фрагмента к следующему легко становится личной микротравмой, свидетельствующей о преодолении комфортного, внутренне согласованного миропонимания. Интонационные сбои, повторяющиеся с не мотивированными на первый взгляд изменениями строки, — все это демонстрирует, что поэтическая речь в своем разворачивании как будто все время наталкивается на препятствия, и даже более того — что при каждом таком столкновении говорящий должен немного пересоздать себя, чтобы иметь возможность говорить и двигаться (то есть жить) дальше.

Рождение этой тенденции можно проследить в совершенно разных индивидуальных поэтиках. Наиболее эксплицированно этот подход проявлен в твор­честве Ники Скандиаки — поэта, живущего в Великобритании. Ее статус

в современной поэзии отдаленно напоминает статус Хлебникова в 1910 — 1920-е годы ХХ века: стихи могут вызвать у невнимательных или неискушенных читателей растерянность, но следы внимательного диалога с ее творчеством можно найти у самых разных авторов.

 

создать того, когда ты не (привет.)

зачем все подбирать? изменить, как сам поднимаешься и идешь домой

изменить, как отправляешься домой

среди светящегося/(ветвящихся) по-прежнему людей/ создать человека, пока ты не

человек.

я дерево? — себе? — ищу? — зимой?

и дерево нагрето до руки

и дерево нагрето от руки,

и дерево согрето до руки. береза берет.

на кольца нижется и обрастало мной

на кольца режет себя (свелось) и тилось [8] , стает,

и ниже нижется (да расставайся

уже) или же лижется еще ближе, ищет

себя ище/ и у/ стоит.

наземные созвездия, в которых

названия, в которых ты проживаешь,

нижезажженные чем/незачем, свечи,

пока я не свечение, бежим.

 

Стихотворение приведено целиком, но без длинной цитаты тут и не обойтись. Иначе трудно показать, как из разрозненных образов ткется произведение, очень цельное в своей разорванности. Существование каждого из образов в таком тексте напоминает существование горожанина в современной толпе: невидимая связь со всеми и — несмотря на это — глубинное чувство изоляции. Или место текста-фрагмента в интернетовской ленте новостей: каждое сообщение — наособицу, каждое может ранить или оставить равнодушным, а несколько сообщений подряд — создать особое восприятие текущего момента, основанное именно на реакции на внешне разнородные стимулы.

Поэт и критик Алексей Парщиков выводил «мерцающую» поэтику Скан­диаки именно из режима восприятия текста в Интернете: «Киберпространство сказывается <…> на нашей возможности подключаться к каждому мгновению письма, из которого может возникнуть небывалый образ, а могут остаться невнятные фрагменты» [9] .

Но прийти к такого рода «молекулярному письму» можно и из совершенно другой «отправной точки», чем это делает авангардистка Скандиака. Например, от неоклассического письма, насыщенного цитатами и аллюзиями — в том числе ритмическими, а не только содержательными. Аллюзии сжимаются, сводятся к нескольким словам и словно бы дичают — их постигает та самая амнезия. Они помнят, что «цитата есть цикада» (Мандельштам), но сходство с цикадой оказывается слишком прямым: звучание стиха начинает становиться трескучим и настойчивым, как ночная песня насекомого. Отсылка, на которой основан тот или иной фрагмент, превращается в выразительный жест — бессловесный, замкнутый в себе и одновременно отсылающий к неизвестному целому.

Неожиданным образом, однако, именно жест оказывается способен порождать смысл более адекватно, чем «правильное», «академическое» письмо: из жеста возникает «жестикулирующий» — тот, от чьего лица говорит стихотворение.

В каждом фрагменте стихотворения заново рождаются и субъект высказывания, и его отношение к тому, что сообщается. То, на что направлен жест. Столкновение образов демонстрирует, что говорящий внутренне разорван и связан с миром скрытыми «червоточинами». Эволюцию к такой поэтике в 2000-е годы прошли два значительных и очень разных автора — петербургский, Игорь Булатовский, и симферопольский — Андрей Поляков. Оба они первоначально отправлялись от стиха, насыщенного развернутыми аллюзиями и отсылками, и у обоих эти референции в книгах 2000-х годов начали словно бы заговариваться.

У Ходасевича «Бог знает что себе бормочет» герой. У этих авторов «бормочут» отдельные голоса, из которых складывается «фасеточный» голос повествователя, но сам повествователь в своей речи вполне членоразделен.