Читать интересную книгу Мальчик с голубыми глазами - Джоанн Харрис

Дальше — больше, и все в таком же стиле. Несколько переработанная версия этой белиберды проникла также в «Дейли миррор» и была напечатана под заголовком «Слепая девочка — суперсенс». «Сан» тоже поместила этот материал или нечто весьма похожее, сопроводив его фотографией Сисси Спейсек (кадр из фильма «Кэрри»[33]). Вскоре расширенная версия была опубликована в газете со странным названием «Луна Водолея» вместе с интервью Фезер Данн. Миф уже был практически создан, и хотя в тот день не было ни малейших признаков грубых намеков, возникших вскоре как реакция на эту шумиху, уже и тогда, по-моему, подобное чрезмерное внимание заставляло Эмили чувствовать себя не в своей тарелке. Толпу она всегда ненавидела и ненавидела шум и всех этих людей, то приходивших, то уходивших, и их пронзительные голоса, которые клевали ее, точно голодные куры.

А мистер Стюартс беседовал теперь с Фезер; Эмили было хорошо слышно, как Фезер своим чуть хрипловатым, пахнущим пачулями, темным голосом вещает что-то о детях с иными возможностями, души которых, по ее словам, так часто являются идеальным вместилищем для доброжелательных духов. Слева от Эмили раздавался голос ее матери, и, судя по всему, Кэтрин Уайт была уже немного пьяна; во всяком случае, смех ее звучал как-то чересчур громко в волнах этого неумолчного шума и табачного дыма.

— Я всегда знала, что это исключительный ребенок, — донеслось до Эмили. — Возможно, она представляет собой следующую ступень в эволюционном развитии человечества. Может, она одна из детей завтрашнего дня…

Дети завтрашнего дня. Господи, ну и выражение! Фезер использовала его в своем интервью для «Луны Водолея» (которое, насколько мне известно, сама же и оплатила). Впрочем, одной этой фразы хватило, чтобы породить десяток теорий, о которых Эмили, к счастью, ничего не знала — по крайней мере, до часа своего падения.

Слова Фезер просто коробили ей слух; она поднялась и потихоньку стала продвигаться к открытым дверям, чуть касаясь гладкой поверхности стены, откинув голову и ощущая лицом дыхание уличного воздуха. Там, снаружи, было совсем тепло; сомкнутыми веками она чувствовала ласковые лучи вечернего солнца, вдыхала аромат магнолий, доносившийся с той стороны улицы, из парка.

«Белый запах, — послышатся у нее в ушах голос матери. — Белый, как цветы магнолии». Для Эмили эти слова звучали мягко и обладали легким привкусом шоколада, как ноктюрн Шопена, как «Золушка» Прокофьева. Это был аромат волшебства. По сравнению с этим ласковым теплом и благоуханиями жар, исходивший из темного нутра галереи, казался каким-то агрессивным и подавляющим; голоса приглашенных людей — ученых, журналистов и просто гостей — звучали на предельной громкости и налетали на Эмили, точно обжигающий ветер. У нее никогда еще не было ни выставок, ни настоящего праздника, даже на день рождения. Она присела на ступеньку крыльца, ведущего в галерею, и прислонилась горячей щекой к неровной поверхности чугунных литых перил, устремив лицо навстречу этому белому запаху.

— Привет, Эмили, — раздалось поблизости.

Она повернулась на звук голоса. Кто-то стоял шагах в десяти от нее. Это был большой мальчик, гораздо старше ее; может, ему даже лет шестнадцать, предположила Эмили. Его голос звучал как-то странно: слишком ровный и как бы сдавленный, точно у инструмента, играющего не в том регистре. В этом голосе Эмили уловила и настороженность, и отчетливое любопытство, и еще что-то, близкое к враждебности.

— Как тебя зовут? — наконец отозвалась она.

— Би-Би.

— Это не имя, — возразила Эмили.

Он пожал плечами — она догадалась об этом по интонации, с которой он ответил:

— Так меня зовут дома.

Последовала длительная пауза; Эмили чувствовала, что ему хочется еще что-то сказать. Она ощущала на себе его взгляд, и это было не слишком приятно. «Поскорей бы он задал свой вопрос, — думала она, — или бы совсем ушел и оставил меня в покое». Но мальчик не сделал ни того ни другого. Он просто стоял рядом; рот у него то безмолвно открывался, то снова закрывался, как дверь магазина в бойкий день.

— Ты осторожней, — заметила она. — А то муха в рот залетит.

Он так резко захлопнул рот, что она услышала, как стукнули его зубы.

— Я думал, что ты с-слепая.

— Я и есть слепая, но слышу тебя очень хорошо. Ты издаешь определенные звуки, когда открываешь рот. И дышишь по-другому.

Эмили отвернулась; ее вдруг охватило нетерпение. Да с какой стати она что-то ему объясняет? Это же просто очередной турист, он специально приехал посмотреть на нее, девочку-фрика. Вот сейчас, если, конечно, осмелится, он спросит насчет ее дара.

Когда он действительно спросил об этом, она не сразу разобрала его слова. Эмили уже успела заметить, что он немного заикается, но теперь это заикание значительно усилилось; она догадалась: это не оттого, что он нервничает, просто внутри него идет реальная борьба, сплетающая фразы в такие немыслимые клубки, которые ему и самому не сразу удается распутать.

— Т-ты д-действительно с-с… д-действительно с-с-с…

Эмили отчетливо уловила в его голосе отчаяние, пока он справлялся со своим заиканием.

— Ты д-действительно с-с-слышишь ц-ц-цвета? — выговорил он наконец.

Она кивнула.

— Ну и? Какого я цвета?

Девочка покачала головой.

— Я не могу объяснить. Это совсем другое, дополнительное чувство, я ведь экстрасенс.

Мальчик засмеялся, но смех этот не показался ей веселым.

— Молбри пахнет дерьмом, — произнес он быстро, каким-то совершенно бесцветным тоном. — Доктор Пикок — жевательной резинкой. Мистер Пинк — тем газом, который дают в зубном кабинете.

Эмили заметила, что сейчас он совершенно не заикается, хотя это была самая длинная его фраза.

— Я не понимаю, о чем ты, — озадаченно пробормотала она.

— Ты ведь не знаешь, кто я такой, верно? — уточнил он с ноткой горечи. — А я столько раз видел, как ты играешь, или сидишь на к-качелях в гостиной, или…

До нее наконец дошло.

— Ты — это он? Ты мальчик Икс?

Он долго молчал. Возможно, он кивнул — сейчас уже забылись все подробности, — потом просто ответил:

— Да. Это я.

— Помню, мне рассказывали о тебе, — сообщила она, не упомянув о том, что ее мать считает его притворщиком. — А куда ты делся после того, как доктор Пикок…

— Никуда я не делся, — перебил он ее. — Мы живем в Белом городе. На самом юге. Моя мать работает на рынке. П-продает ф-фрукты.

Снова последовало длительное молчание. На этот раз она не слышала, чтобы он сражался с собой, но чувствовала: он по-прежнему не сводит с нее глаз. От этого она испытывала странные эмоции: одновременно и сердилась, и отчего-то ощущала себя виноватой.

— Черт возьми, я эти фрукты просто ненавижу! — вдруг воскликнул он.

Последовала еще одна долгая пауза, во время которой Эмили, закрыв глаза, мечтала об одном: пусть этот мальчик поскорее уйдет. «Мама права, — убеждала она себя. — Он не такой, как я. И потом, он даже не пытается сделать вид, что хорошо ко мне относится. Однако…»

Все-таки она не сдержалась и задала вопрос:

— На что это похоже?

— Что, фрукты продавать?

— Ну, это… то, что ты делаешь. Когда чувствуешь вкус и запах слов. Я не знаю, как это называется.

Он снова затих, но затем попытался объяснить:

— Я ничего не д-делаю. Это как… это просто есть во мне. Само откуда-то взялось. Как и у тебя, насколько я понимаю. Сначала я что-то вижу или слышу, а потом у меня возникает… ощущение. И не спрашивай почему. Это все очень странно. И не очень-то приятно…

Опять повисла тишина. Тем временем гул голосов в зале прекратился, и Эмили догадалась, что кто-то собирается держать речь.

— Тебе еще повезло, — заметил Би-Би. — У тебя настоящий дар. Он делает тебя особенной. А у меня… да я без него хоть с завтрашнего дня могу обойтись. И потом… у меня часто бывают головные боли, вот тут болит…

Одну ладонь он приложил Эмили к виску, вторую — к ямке на ее шее под затылком. И она почувствовала, как он весь задрожал, словно ему и впрямь стало больно.

— Каждый считает, — продолжал он, — что ты либо с-спятил, либо еще что похуже, или просто притворяешься, пытаясь привлечь к себе внимание. Вот мне интересно… Может, и ты считаешь, что я притворяюсь?

Секунду она колебалась, потом промямлила:

— Ну, я не знаю…

И снова раздался его невеселый смех.

— Вот и ты туда же! — И вдруг тот запертый в его душе гнев словно погас под бременем ужасной усталости. — Мне и самому стало казаться, что я притворяюсь. А доктор Пикок… ты не вини его. Я ведь о чем толкую? Вот они утверждают, что это дар. Только зачем он? Твой дар — это да, это я понимаю. Видеть цвета, когда ничего другого не видишь, рисовать музыку… Это, ч-черт побери, настоящее чудо! А у меня? Ты только представь, каково мне — каждый д-день т-такое испытывать? — Теперь он снова стал сильно заикаться. — А в некоторые д-дни т-так п-плохо бывает, что я д-даже д-думать с-с-с трудом м-могу. Ну и зачем мне это? Для чего?