Читать интересную книгу Распутин. Анатомия мифа - Боханов Александр Николаевич

После нескольких дней отчаянных усилий врачи опустили руки и в один голос заявили, что надо готовиться к худшему, что медицина бессильна. 10 октября цесаревича причастили, готовя в дальний путь. Но даже в это черное мгновение Александра Федоровна не теряла надежды и ждала чуда. Она обратилась к последнему средству: в Покровское ушла телеграмма с просьбой к Григорию помолиться за цесаревича. Через несколько часов, в самый критический момент, пришел ответ из Сибири. Телеграмма Распутина гласила: «Маленький не умрет. Не позволяйте докторам его мучить». И случилось чудо. Состояние наследника стало резко улучшаться. Начала падать температура, он пришел в сознание и скоро, впервые за неделю, заснул ровным и глубоким сном.

Вечером того дня царица вошла в комнату, где в похоронном настроении сидели придворные, врачи и сестра царицы принцесса Ирэна Прусская, приехавшая из Германии, чтобы поддержать Аликс. Александра Федоровна впервые за несколько дней предстала перед глазами столь многочисленной компании. Ее лицо сияло. Она знала, что страшное позади, и уверенно объявила об этом. Собравшиеся не проронили ни слова, некоторые решили, что Александра Федоровна «тронулась умом». Они не знали того, что открылось матери: молитва дорогого Друга дошла до Всевышнего и Он послал спасение.

Тем октябрем окончательно определилась нерасторжимая привязанность императрицы к сибирскому крестьянину. Теперь уже она ни секунды не сомневалась, что Григорий — их с Ники надежда и опора, что только он может добиться того, на что остальные не способны.

Последствия жестокой болезни сказывались на цесаревиче многие месяцы. Почти целый год он хромал и не мог долго стоять. Когда в 1913 году начались праздничные церемонии, связанные с трехсотлетием Дома Романовых, и царская семья многократно представала перед народом, то Алексея почти всегда носил на руках специально приставленный к нему дядька. Мать и отец понимали, что это производит на некоторых неблагоприятное впечатление, что в толпе шушукались о том, что «царский сын — калека». Но иного выхода не было.

Александра Федоровна была убеждена, что когда сын окончательно поправится, — а в благоприятном исходе мать не сомневалась, — то люди забудут о том тяжелом зрелище. Она всегда сама придирчиво отбирала фотографии Алексея для публикации в газетах, книгах и на открытках (без одобрения Министерства императорского двора изображения особ царской фамилии не воспроизводились). Неизменно предпочтение отдавала тем, где наследник запечатлен стоя во весь рост.

Главное же, в чем с тех пор уверилась Александра Федоровна, — рядом есть человек, который является хранителем их семейного счастья, бережет жизнь наследника престола, их с Ники ненаглядного Алексея. В этом она видела залог благополучия не только семьи, но династии и империи.

Венценосцы ни разу не имели случая узреть своего духовного наставника в нелицеприятном виде. Распутин неизменно представал перед «Мамой» и «Папой земли русской» правоверным христианином с молитвой на устах, ничего для себя не желавшим, а всегда печалившимся только о судьбе простых людей и просившим лишь за униженных и оскорбленных. Это обстоятельство необходимо особо подчеркнуть: за несколько лет душевной близости и «неформальных отношений» царский друг ничего у монархов для себя не попросил, хотя, казалось, какие невероятные возможности открывали их интимные встречи!

Упование на Распутина и вера в него позволяли царице переживать с огромным самообладанием собственное нездоровье, разочарования в людях, шквал клеветы. Она обожала свою семью, с неувядающей свежестью чувств любила Ники, искренне была привязана к России и почитала Григория. Это было ее богатство и ее опора в чужом и враждебном мире. Но над всем и над всеми для нее стоял Бог, который только один и одаривал, и отнимал, и наказывал. Она так хотела заслужить Его милость.

Высокопоставленный чиновник Министерства императорского двора генерал А. А. Мосолов вспоминал: «Я часто имел случай видеть императрицу на церковных службах. Она обычно стояла как вкопанная, но по выражению ее лица видно было, что она молилась. Когда Отец Александр стал ее духовником, он громко читал все молитвы, даже обычно читаемые вполголоса в алтаре. Царица очень любила его службу и выстаивала ее всю. Заболев, она слушала службу из своей молельни в Ливадии, откуда, открыв двери, можно было хорошо видеть и слышать… В Царском Селе Александра Федоровна любила ходить молиться в темные приделы Федоровского собора (собор, построенный в Царском Селе в ознаменование трехсотлетия Дома Романовых и освященный в 1912 году. — А. Б.)». Товарищу обер-прокурора Синода князю Н. Д. Жевахову царица однажды призналась: «Я не виновата, что застенчива. Я гораздо лучше чувствую себя в храме, когда меня никто не видит… и мне тяжело быть среди людей, когда на душе тяжело». Судьба так распорядилась, что радостных минут в жизни Александры Федоровны становилось все меньше и меньше.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Следуя христианскому завету милосердного служения, Александра Федоровна в годы мировой войны занялась деятельностью просто немыслимой в ее положении, не имевшей аналогов в отечественной истории. Окончив фельдшерские курсы, она и две ее старшие дочери стали работать сестрами милосердия в царскосельских госпиталях. Царица обмывала раны солдат и офицеров, в том числе и такие, при виде которых молодые санитарки порой падали в обморок; делала перевязки, ассистировала при операциях. «Сколько горя вокруг! — восклицала она в письме к мужу в марте 1915 года. — Слава Богу за то, что мы, по крайней мере, имеем возможность принести некоторое облегчение страждущим и можем им дать чувство уюта в их одиночестве».

В этой деятельности Александра Федоровна смогла проявить свою давнюю тягу к непарадному человеческому общению. Для нее не имели значения ни происхождение, ни чины, ни титулы, ни звания. Царица всю жизнь искала простоты и веры, и эти ее устремления осуществились в госпитальных палатах. Она проводила часы среди простых солдат, беседуя с ними на разные темы; внимательно слушая их нехитрые рассказы о жизни и о войне, благословляла их после выздоровления на новые подвиги, даря на счастье ладанки и иконки. Это общение доставляло ей больше радости и удовлетворения, чем вымученные завтраки, чаи и обеды с родственниками и придворными. Роль сиделки у постели раненых солдат и офицеров она выполняла с большим внутренним подъемом и часто занималась этим даже в период недомогания. «Когда я чувствую себя очень угнетенно, — писала она супругу в октябре 1915 года, — мне отрадно ходить к самым больным и приносить им луч света и любви».

Последняя царица как бы следовала завету своей матери гессенской герцогини Алисы, которая прославилась в Дармштадте деятельной помощью больным и неимущим. Ее младшая дочь отличалась в этом не меньшей энергией.

Александра Федоровна никогда не использовала милосердное служение для рекламы собственной персоны, к чему ее призывали не один раз. Этим беззастенчиво «промышляли» многие аристократические красавицы и матроны, охотно занимавшие почетные и необременительные должности попечительниц лазаретов, богаделен, санитарных поездов и госпиталей. Нередко светские «львицы» и «пантеры» видели в этом способ престижного светского самоутверждения, позволявший не только демонстрировать себя, но и заводить важные и нужные знакомства и связи.

То, что императрица перешагнула через условности и стала работать простой фельдшерицей, в головах у «господ из хорошего общества» не укладывалось. В этой деятельности одни усмотрели дискредитацию власти, другие — позу. Царице отказывали в праве на искренность и здесь, считая, что она «ищет популярности». Публичных выпадов по этому поводу не делали, так как «профессиональные спасители России» всех мастей отдавали себе отчет в том, что данная ипостась коронованных особ не позволяет эффектно бросить в них очередной ком грязи.

Императрица скептически оценивала окружающий ее мир и нравы, царившие в нем. «Уже давно нет крупных писателей ни в одной стране, нет таких знаменитых художников или музыкантов — странное явление, — размышляла она весной 1916 года и продолжала: — Мы слишком торопимся жить, впечатления чередуются чрезвычайно быстро, машины и деньги управляют миром и уничтожают всякое искусство, а у тех, которые считают себя одаренными, — испорченное направление умов».