В начале августа 1915 года он получил донесение, что Распутин, проходивший в полицейских сводках под кличкой Темный, ехал на пароходе «Товарпар» из Тюмени в Покровское. Как нетрудно предположить, он был «пьян». На палубе встретил группу солдат, которых «заставил петь песни». Затем дал им денег, повел в ресторан, но туда их не пустили. Тогда Темный устроил скандал, оскорблял присутствующих, а с тюменским купцом Михалевым чуть не вступил в драку. Потом он ушел к себе в каюту и там «свалился на пол и лежал на полу до самого села Покровского» и в таком виде «омочился».
Картина безотрадная. Какое чувство могло возникнуть у любого мало-мальски пристойного человека при таком описании? Только отвращение. Надо полагать, на создание такого общественного мнения и рассчитывали Джунковский и некоторые его послушные подчиненные.
В основе этой тенденциозно изложенной истории лежали реальные факты. Во-первых, Распутин действительно ехал на пароходе; во-вторых, он действительно общался с солдатами и хотел их накормить за свой счет, но его не пустили в ресторан. Тогда он купил еду в буфете и передал ее солдатам, а после их трапезы они на самом деле вместе пели песни. И все. Остальные «детали» и «факты» — плод воображения полицейского чиновника. Никакого дебоша не было и в помине, никакого купца Михалева обнаружить никому не удалось. И самое важное — Распутин пьяным не был.
Джунковский намеревался состряпать новую «записку» и включить в нее все «имевшиеся в наличии факты», столь же «надежные», как и приведенные выше: о том, что Распутин якобы вел разговоры о необходимости заключения сепаратного мира, сообщал о будущих, с его подачи, отставках и назначениях министров, «в оскорбительном тоне» отзывался о своих встречах с «августейшими особами».
Нетрудно догадаться, что эти «конфиденциальные данные», которые Джунковский якобы получал от своих подчиненных, в первичной форме до нас не дошли. Трудно сомневаться, как и в случае с ресторанной историей, что все тексты Джунковского не более чем подготовка очередного «удачного хода» в борьбе с властью. Если бы подлинный компромат наличествовал бы, то уж можно не сомневаться, что Джунковский и ему подобные не только берегли бы его «пуще глаза», но немедля сделали бы достоянием публики. Однако не сберегли и не сделали. А значит, и беречь-то нечего было.
Напомним еще раз, что при Распутине неотлучно состояли два чина полиции, которые регулярно сообщали в Петербург-Петроград о каждом дне его жизни. Казалось бы, эти материалы и могли бы стать надежной основой для оценки действий и морального облика Распутина. Если бы не одно «но» — подлинных донесений фактически нет. Существуют они лишь в сводках и выдержках, и степень их соответствия оригиналу была известна лишь узкому кругу лиц, куда входил и «активист масонского движения» Джунковский.
О том, куда подевались истинные донесения полицейских агентов и что осталось в наличии, речь будет идти отдельно. Пока же вернемся к «пароходной истории» и предположим на минуту, что все, написанное Джунковским, соответствует истине. Помимо отрицательных эмоций, негодующих ахов и охов один вопрос к Джунковскому все-таки возникает: куда глядели им приставленные чины, почему они не вмешались и не предотвратили «дебош»? Их шеф причину нерадивости подчиненных не объяснил. Да если бы и стал объяснять, то правды от него никто не услышал бы.
Однако долго раскручивать этот эпизод товарищу министра внутренних дел не пришлось. 15 августа 1915 года министр внутренних дел князь Н. Б. Щербатов получил собственноручное распоряжение царя, гласившее: «Настаиваю на немедленном отчислении Джунковского от должности с оставлением в Свите». Такая формулировка, означающая фактическое изгнание со службы, хоть и была смягчена указанием на оставление в свите, по сути считалась равносильной приговору. В редчайших случаях сановники подвергались такому суровому наказанию. Это было чуть ли не признанием государственного преступления. Обычно чиновники такого ранга удалялись с соблюдением формального политеса: подавали прошение, получали благодарственные указы, удостаивались прощальной аудиенции. В данном случае выгнали, как прислугу, уличенную в воровстве серебряных ложек.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Джунковский был потрясен. При его связях, при его послужном списке получить такой общественный «реприманд» было страшно обидно. Он написал царю письмо — блестящий образец салонного лицемерия: «Тяжел, конечно, самый факт отчисления без прошения от ответственных должностей в такое серьезное время, переживаемое Россией, но еще тяжелее полная неизвестность своей вины, невозможность ничего сказать в свое оправдание, невозможность узнать, какой проступок с моей стороны нарушил внезапно то доверие, которым я всю свою долголетнюю службу пользовался со стороны Вашего Величества, которым я так гордился, которое так облегчало тяжелые минуты, которые мне приходилось переживать по роду своей службы».
Немало и других проникновенных слов запечатлел в своем письме Джунковский, этот «добродетельный верноподданный», с которым так бездушно и некрасиво поступил неблагодарный правитель. Так должна была воспринимать всю эту историю публика.
Чтобы предвосхитить появление других версий, генерал тут же сочинил обширную эпистолу своему негласному покровителю великому князю Николаю Николаевичу. Он не только сообщил о факте увольнения, интерпретировав его в нужном ракурсе, но и полностью воспроизвел свое личное послание царю. Джунковский знал, что делал. Не прошло и двух дней, как «черный агитпроп» во главе с Милицей растиражировал сочинение Джунковского. Естественно, «весь Петроград», чины Ставки и главные «этуали» думского «кабаре» были соответствующим образом проинформированы.
Джунковский не сомневался, что резолюция об изгнании его со службы была продиктована Николаю II царицей. «Иначе и быть не могло», — резюмирует он свои размышления. Как же он хорошо знал своего монарха, которому якобы служил многие годы, чтобы писать нечто подобное. В каком же злобном настроении надо было находиться, чтобы и через годы воспроизводить этот домысел на страницах своих воспоминаний. Хотя ко времени их написания уже имелись в обращении бесспорные документы, которые подобные выводы и умозаключения Джунковского опровергали полностью.
Помимо прочего, была напечатана переписка убитых венценосцев! Бывший царский генерал, имевший тягу к историческим сочинениям и документам, не мог не заметить эту сенсационную трехтомную публикацию. Там он смог бы прочесть восклицание Александры Федоровны, что она «сильно огорчена» из-за того, что ее «имя всегда упоминают так, как будто это я изгнала Орлова и Джунковского из-за нашего Друга». Из этих документов «оскорбленный и униженный» мог бы наконец узнать, что ничего и никогда царица супругу не «диктовала», да и Николай II был не тот человек, которому можно что-либо «продиктовать».
Причина увольнения товарища министра и шефа Корпуса жандармов находилась совсем не там, куда указывал пострадавший. Сам он об этой «последней капле» в чаше царского терпения никогда не упоминал. Между тем, может быть, и помимо воли Джунковского на авансцену общественной жизни выплеснулись его инсинуации, которые генерал так искусно подготавливал в тиши кабинетов и уюте салонов.
Четырнадцатого августа 1915 года популярная столичная газета «Биржевые ведомости» начала публиковать серию статей о похождениях Распутина, где почти слово в слово воспроизводились домыслы об «оргии в ресторане» из того досье, которое Джунковский якобы в одном экземпляре представил царю еще 1 июня. Терпение царя лопнуло, все сомнения насчет добропорядочности этого офицера окончательно рассеялись.
Как уже говорилось, получив «несправедливый удар» от царя, Джунковский тут же обрел шумную поддержку среди рыцарей «борьбы с тьмой». Первым номером в этом ряду шел А. И. Гучков, который уже 17 августа прислал генералу восторженное письмо: «Дорогой Владимир Федорович, всей душой с Вами, знаю, что Вы переживаете. Но не скорбите, а радуйтесь Вашему освобождению из плена. Вы видите — «они» обреченные, их никто спасти не может».