Потом я присоединилась к остальным сотрудникам госпиталя, для которых я тоже приготовила небольшие подарки. Все вместе мы устроили веселый праздник и разошлись только под утро.
Во время доклада следующим утром Зандина сообщила мне, что все трое больных столбняком умерли этой ночью. На следующий день в церкви стояли три открытых гроба. И у всех покойников в руках были фарфоровые яйца с красным бантом.
Школьницы, освобожденные от занятий по случаю праздника, предложили спеть во время панихиды. И вновь их юные голоса зазвенели под куполом церкви, провозглашая победу над смертью.
Я пошла на кладбище. Деревянные некрашеные фобы поставили на три телеги. Возглавлял процессию священник с крестом, за которым следовал хор девочек. За ними ехали телеги, а за телегами шли мы с Зандиной. Весна только начиналась, и стояла дивная погода. Солнце уже пригревало, превращая снег под ногами в серое месиво. Вокруг шумно галдели грачи, воробьи, дерзко чирикая, стайками взлетали прямо из под наших ног, и голуби, громко воркуя, важно вышагивали по дорожкам.
Со всех сторон доносилось восторженное «Христос воскрес!», заглушаемое торжествующим перезвоном церковных колоколов. И на кладбище, когда мы опускали гробы в еще мерзлую землю под аккомпанемент этих нежных весенних звуков, вечно юных, вечно счастливых, я подумала, что хотела бы умереть в такое время года.
А потом, устав от долгой ходьбы по глубокому мокрому снегу, мы вернулись в госпиталь на тех же телегах, которые привезли фобы.
Распад
Меня приводили в уныние короткие выходы во внешний, цивилизованный мир. Там все без исключения жаловались, критиковали, были напуганы; но это были лишь жалкие бессильные возгласы. Неудачный курс внутренней политики стал не только условием, но и поводом, причиной для безделья. Я всегда с радостью возвращалась в свой госпиталь или, если гостила в Царском Селе, в дом отца.
Он, по крайней мере, был наделен мужеством, мудростью и умением абстрактно мыслить. Настроения толпы его не волновали. Он внимательно, хотя и не без тревоги, следил за зарождением фанатизма и изменением психологии при дворе. Императрица всю себя посвятила заботам о раненых; император постоянно ездил на фронт. С усилением влияния Распутина они теряли свою популярность, и слухи о нем с каждым днем распространялись все дальше и дальше. Такие разговоры лишь способствовали прославлению Распутина, особенно в глазах бесчестных людей, которые стремились заполучить хорошие должности с его помощью.
Императрицу яростно критиковали и постоянно обвиняли, причем несправедливо, в желании заключить сепаратный мир.
Моя тетя Элла, сестра императрицы, тоже подвергалась беспрестанным нападкам. Во время антигерманских демонстраций в Москве возле ее монастыря собралась толпа, выкрикивая угрозы и оскорбления.
Узнав об этом, я впервые серьезно задумалась о переменчивости общественного мнения в России. В Швеции настроение толпы всегда имело под собой логическую основу, на него не влияло инстинктивное недоверие к правящему классу, столь характерное для русских. Жизнь, работа и верность моей тети были известны всей Москве. Она много лет прожила в Москве, сделала много хорошего. Все знали ее в лицо. Она много занималась благотворительностью и до последнего времени пользовалась всеобщим уважением и любовью.
Но у русских любовь быстро сменяется неприязнью и недоверием. Они идут на поводу у своего настроения, забывая о своем прежнем, причем противоположном, мнении. Они не замечают, что сами себе противоречат; а если все таки замечают, то легко находят себе оправдание.
Неисправимые пессимисты, они не смотрят в будущее с надеждой и предпочитают видеть впереди одни неприятности. Подняться на борьбу и предотвратить эти неприятности кажется им слишком сложным, поэтому они даже не пытаются; таким образом, убедив себя в тщетности всех усилий, они жалуются и покорно ждут, когда сбудутся все их мрачные пророчества.
Если они начнут решительно действовать, то у них не останется времени на любимое времяпрепровождение — разговоры, пересуды, критику.
За эти несколько месяцев войны общественное мнение кардинально изменилось. Воодушевление спало; никто больше не испытывал потребности объединиться ради общего дела. Огонь, воспламенявший души, погас.
Нашу движущую силу — гигантский проржавевший мотор русского государства — запустили на полную мощность, даже не смазав маслом, не говоря уж о ремонте. А теперь, когда мотор разваливается на части, никто не знал, что делать. Старые и самые надежные из наших правителей стояли в сторонке, покачивая головами. Молодежь, невежественная и полная надежд, торопилась поставить новые рычаги и заменить старые колеса на новые. Но все было бесполезно — двигатель безнадежно устарел.
Русская промышленность во главе с московскими мануфактурщиками, видя неспособность старой государственной машины примениться к современным требованиям, в начале этого лета предлагала последовать примеру Запада и объединиться. Но в этом тоже было мало смысла. Как могли наши слабенькие, недоразвитые мануфактуры поспеть за стремительным развитием событий?
Недостаток техники нам приходилось восполнять людьми. В жерло войны бросили несметное число людей, в результате всю страну вывели из равновесия.
В какой то момент появился лучик надежды на появление более проницательного главы правительства. Оберпрокурором Святейшего Синода назначили Самарина, умного, образованного человека, пользующегося всеобщим уважением, всем сердцем преданного престолу. По настоянию Самарина Распутина отправили домой в Сибирь. Сформировали новый, более либеральный кабинет министров и вновь созвали Думу.
Но наши войска по–прежнему терпели поражения и несли ошеломляющие потери. Наши солдаты шли в атаку без винтовок, а у артиллерии не было боеприпасов.
Когда поступили сведения о падении Варшавы, Дума открыто обсудила военное положение и обвинила командование в тактическом невежестве и некомпетентности.
Поскольку главный штаб армии находился в Пскове, я всегда располагала точными сведениями о наших поражениях; меня особенно огорчали доходившие до нашей глубинки слухи о внутренних разногласиях; слухи весьма расплывчатые, которые трудно проверить.
К примеру, мы слышали, что император намеревается принять на себя командование всем фронтом. Якобы его подталкивают к этому шагу императрица и Распутин, который ненавидел великого князя Николая, занимавшего в то время пост главнокомандующего, и подозревал его в чрезмерном честолюбии.