но однажды, еще в юности, злые люди воспользовались его добротой и отзывчивостью, а потому Ритманис выработал в себе жесткую и строгую манеру держаться, манеру, лишенную всяких чувств и сантиментов по отношению к подчиненным. Ритманис был полностью согласен с общеизвестной пословицей: «Дай черту палец, он и руку охватит». Вежливость была этим пальцем, и Ритманис не желал протягивать его сослуживцам. Отношения между ним и Берзом в самом деле состояли из нескончаемых трений и подспудной борьбы, но Ритманис умышленно фрондировал, чтобы никто не подумал, будто он заискивает перед начальником. В то же время Струге, человеку постороннему, он готов был с избытком выказать сердечность, добродушие, услужливость и отзывчивость. Но поскольку о душевном его разладе никто, кроме него самого, не знал, у других о Ритманисе сложилось превратное впечатление.
Неделю спустя после исчезновения Берза Эдите встретилась со Стругой на сквере неподалеку от памятника Блауману. Был обеденный перерыв.
Теплый осенний день. С деревьев бесшумно слетали желтые листья. К подошве черного ботинка Струги пристал кленовый лист. Был виден лишь его зубчатый краешек с сетью прожилок.
Эдите Берза и Струга сидели на длинной пустой скамье. Эдите смотрела на зубчатый краешек кленового листа, и в душе у нее теплилась столь же крохотная и ущербная надежда.
Эдите не запомнила разговора слово в слово. Струга был с виду печален. Успокаивал Эдите, убеждал не отчаиваться, говорил, что милиция делает все возможное, что розыск продолжается, что рано или поздно это даст свои результаты; впрочем, Струга не слишком ее обнадеживал — возможен и худший исход.
Худший? На зеленой скамейке белел птичий помет. Подумать только! Эдмунд невесть где, а птичий помет рядом, на скамейке. Это как-то не укладывалось в голове. Уму непостижимо.
— Во всяком случае мы вас будем держать в курсе дела.
Эдите в тот день проработала допоздна, сверх положенного. Вернулась домой, когда стемнело. У парадного их дома стояло такси. Эдите прошла мимо. Хлопнула дверца. Такси отъехало. Пахнуло бензином. Эдите почувствовала на себе чей-то взгляд. Обернулась.
Ирбе, ее молчаливый поклонник.
Ирбе, график и художник, в былые времена к тому же и отличный горнолыжник. Теперь-то несколько опустился, не то что раньше. Он был идеалистом, влюбился единственный раз, и любовь чуть не доконала его. Безответная эта страсть. Он влюбился в Эдите задолго до того, как она повстречалась с Берзом и стала его женой. Но и после Ирбе не переставал на что-то надеяться. Однако Эдите была равнодушна к Ирбе, равнодушна как к мужчине. А во всем остальном он вызывал в ней симпатии.
Симпатии Ирбе вызывал главным образом своим тихим, робким, ненавязчивым обожанием. Ежегодно в день ее именин рано утром, перед тем как Эдите уходила на службу, к дому подъезжало такси.
Ирбе оставался в машине. Он сам никогда не решался подняться с цветами. Боялся оскорбить или как-то иначе задеть Эдмунда.
С Эдмундом он был лишь отдаленно знаком. А для Эдмунда этакий Ирбе что был, что не был. Эдмунда ничуть не смущало его тихое обожание. И все-таки цветы наверх приносил шофер такси. Так хотел Ирбе.
Сам он редко показывался Эдите на глаза. До нее стороной доходили слухи о его холостяцком житье-бытье, о чрезмерном в последнее время пристрастии к спиртному.
Ирбе был строен, хорошо сложен, разве что немного легковат для горнолыжника, но с юных лет он бредил крутизною склонов, даже и теперь, давно уйдя из большого спорта, Ирбе сохранил технику, точнее, отблеск ее, и лишь иногда в воскресные дни на склонах Сигулды блистал былым мастерством.
В черные дни семейной жизни Эдите с грустью вспоминала Ирбе. Нередко ей начинало казаться, что на самом деле Ирбе ей далеко не так уж безразличен. Будь у него побольше упорства, кто знает, как бы сложились их отношения.
— Ах, этот твой рохля-пьянчужка! — как-то презрительно отозвался о нем Эдмунд.
Но Эдите, сама того не сознавая, жалела рохлю и пьянчужку. Как во всякой женщине, в ней таилось желание спасать заблудших и пропащих, а Ирбе можно было спасти. Но всякий раз, когда представлялась такая возможность, Эдите расхолаживали его нерешительность и какая-то собачья пришибленность во взгляде.
А в остальном Ирбе был человек изысканный. Одевался со вкусом, некрикливо. Ходил слегка ссутулившись и прихрамывая — походкой бывалого горнолыжника с не единожды переломанными ногами.
Женщинам он нравился. В последние годы у него было несколько связей, причем все непродолжительные — не более полутора лет. Эдите знала об этих связях, она сожалела, что Ирбе разменивает себя, сходясь с легкомысленными женщинами. О том, что легкомысленные женщины разменивают себя с рохлей Ирбе, об этом Эдите как-то не задумывалась, а если и задумывалась, то гнала прочь подобные мысли.
Теперь Ирбе стоял на сером тротуаре перед домом. На нем было серое пальто. Сгущались сумерки. Силуэт Ирбе расплывался в сумерках. Ревел проезжавший мимо грузовик. Лязгали буфера прицепа. На проезжей части клубилась пыль.
— Эдите, — сказал Ирбе, — я уже неделю как не пью.
Эдите молчала.
Продолговатое лицо Ирбе с тонкими чертами казалось серым. Волосы будто пылью припорошены...
— С того самого дня... — Ирбе подошел поближе. — Можешь мне верить. Я совсем брошу пить.
Ирбе был сентиментален. И это в свое время не понравилось Эдите. Сентиментальные сумерки, сентиментальная серость, сентиментальный голос, сентиментальные робкие пальцы затронули какую-то душевную струну, и слезы сами собой покатились по щекам Эдите.
Она плакала, а сентиментальный Ирбе переминался с ноги на ногу в полушаге от нее, не решаясь утешить плачущую женщину. Куда там, у самого вот-вот слезы брызнут. Момент решил все. Из двух может плакать только один. Еще неизвестно, чем бы закончился вечер, если б Ирбе обнял Эдите, вытер ей глаза своим белоснежным платком, а затем проводил жену Берза вверх по лестнице до квартиры.
Однако нерешительность и на сей раз подвела.
Эдите достала из сумки платок, высморкалась, вытерла слезы. Размазала их по лицу. Она так и не ответила Ирбе. Только теперь Эдите по-настоящему осознала, чего она лишилась. Эдмунд был прост и непосредствен в проявлении чувств. Эдмунд — вот идеальный муж. Другого такого ей не найти. Другого ей и не нужно. Об этом, правда, Эдите в тот момент не подумала, но долгие часы бессонницы как бы вписали свой шифр в подсознание, исключив все