просто так тебя в Липоцвете держали и лечили?
– У меня были деньги.
– Медяки позеленевшие – деньги твои. Думаешь, комната дёшево стоит?
Я вспылил.
– Да какая там комната? Клеть ледяная, что могила бедняцкая! Ты отдал им кольцо за эту нору?
Огарёк шмыгнул носом недовольно.
– Ну, отдал. Иначе выкинули бы нас обоих на улицу, а что я б с тобой, хворым, делал?
Если б Огарёк сидел впереди меня, я бы пнул его от души, а так оставалось только рыкнуть. Ох, Огарёк, беда моя! Сколько вместе катаемся, а я всё задаюсь вопросом: на что он мне сдался?
– Топоричек рядом. А по пути – та деревня, где нашёл тебя. Как, бишь, она называется? Не Арчовушек ли? Оставлю тебя там.
Он дёрнулся, чуть не свалился со спины пса. Закричал исступлённо:
– Нет же! Не посмеешь!
Выгадав, когда кроме нас на дороге никого не окажется, я остановил Рудо и спрыгнул на землю, Огарька спустил тоже. Он забился, завизжал, попытался укусить меня за руку: правда поверил, что отдам его тем мучителям.
– Молчи, не трепыхайся. – Я встряхнул его за шиворот. – Дальше по одному. Говорил ведь уже: приметный ты слишком. Думаешь, в окрестностях тебя, зелёного и хромого, забыли?
Огарёк в последний раз щёлкнул зубами и присмирел, додумался, наконец-то. Я отпустил его и указал на чащу.
– Иди краем, нечистецей не бойся, Смарагдель тебя знает и в своих лесах не тронет. Глубоко не забирайся, лесавки пошутить всё же могут, заведут и закрутят так, что за три дня не выберешься. Где Топоричек и сам знаешь, выйдешь к селению, на глаза никому не попадайся, иди к северу, там…
– Колодец старый, обмелевший, без тебя знаю.
Я кивнул.
– Так и есть. Там жди, к закату буду, с княгиней улажу.
Огарёк покрутил головой по сторонам, облизнул губы и недоверчиво спросил:
– Оставишь её там?
Я вздохнул. Ко мне уже начала возвращаться усталость – мерзкое напоминание о болезни и выздоровлении, на одних лисьедухах не выйдет домчаться до Русальего Озера, придётся тратить время на отдых.
– Хотел бы оставить, но лучше и правда передать её Мохоту.
– Обратно отправь. По голове приложи и в Горвень вези, твой князь тебе золота отсыплет и ещё земли пожалует.
Сокол служит своему князю, а женя князева – всё равно что дорогой скакун, натасканный пёс или боевой меч – вещь незаменимая, необходимая, но всё же ни скакун, ни пёс, ни меч не могут приказывать соколу. Единственно верным решением в моих обстоятельствах было бы как раз то, о чём толковал Огарёк: вернуть Игнеду в терем Страстогоров, силой ли, обманом ли, а всё же привезти. В последнее время моё положение стало шатким, доверие Страстогора ко мне пошло трещинами, и по-хорошему я не должен был сомневаться ни минуты.
Я и не сомневался.
Не собирался везти Игнеду обратно, и были тому причины. Не хотел я, чтобы Холмолесское тревожили потрясения, не хотел, чтобы Мохот пошёл на Страстогора, если с Игнедой что случится. Не хотел, чтобы и княгиня пострадала – как конюший привязывается к княжеским коням, так я был привязан к Игнеде, если уместно такое сравнение. Рижата была мне почти матерью – мягкой, спокойной, царственной, а Игнеда стала… кем? Сестрой? Нет, вряд ли, братья не испытывают к сёстрам такого трепета, какой я испытывал к Игнеде, не должны, по крайней мере. Я попробовал представить, что будет, если Игнеда действительно умрёт, и меня обдало холодом. Хоть и редко я видел княгиню, а всё же тяжело бы пришлось, если б знал, что никогда больше не услышу запаха масел, которыми она умащивала руки и кончики чёрных кос, не увижу, как идёт по залам – гордая, прямая, стройная, не поймаю колючего взгляда цвета еловой хвои…
Было и ещё кое-что. То, что труднее всего объяснить.
Видогост, шустрый, любознательный, отзывчивый и добрый мальчишка, всегда виделся мне истинным будущим верховным князем. Я часто представлял, каким он будет через десяток зим, как вырастет крепким, гибким и быстрым, как станет справедливым и мудрым правителем и будет распоряжаться Холмолесским, как станет крепнуть людская любовь к нему. Я представлял, как присягну Видогосту, своему другу и брату не кровному, как он станет моим князем после смерти Страстогора. Другого князя я не желал, не видел и не мыслил, что Холмолесское перейдёт в чьи-то чужие руки.
Сокол не имеет права на такие желания, но я не хотел, чтобы другой законный княжий сын заменил Видогоста. Пусть лучше от наложницы, от крестьянки простой, но не от жены княжеской…
Мои мысли путались и сбивались, сердце рвалось от противоречивых чувств, ведь первая и третья причины явно шли вразрез друг с другом. И всё же я решил, что сделаю так, как Игнеда просит, буду надеяться, что её женское чутьё – верное, что в худом случае она повторит судьбу собственной матери, а Мохот тогда пойдёт войной на Горвень, и выйдет так, что, проводив княгиню в отчий дом, я спасу и её, и Холмолесское. Хотел верить, что так и будет. Страшился, что ошибусь.
Чудненское княжество имеет самые обширные земли, и леса тут ещё более дремучие, чем в Холмолесском. По правде говоря, именно Мохоту быть бы верховным князем, а Чудненскому – главным княжеством, и так и было бы, если б когда-то предки Страстогора не отвоевали власть. Пару раз на пирах я слышал даже, как Мохот, захмелев от мёда и яств, намекал, что мог бы вернуть своему княжеству былое величие, и на тех же пирах казалось мне, что после таких его речей хищно сужаются глаза княгини Пеплицы. Верно, и она мечтала о том же для своего Средимирного.
– Я отвезу её, – сказал я скорее себе, чем Огарьку. Сказал, чтобы произнесённое вслух связало думы воедино, сделало решение необратимым. Слова вяжут крепкие узы, если убедишь себя, что веришь в сказанное. – Провожу княгиню домой, так что готовься, Огарёк, нас трое теперь, не считая Рудо и коня, которого я раздобуду для неё.
Огарёк повесил голову, разом стал будто меньше ростом, и сошёл бы сейчас за ребёнка зим восьми-девяти. Таким он был щуплым и жалким, что у меня мелькнула мысль – неплохо бы прикупить для него с полдюжины жареных пирогов. Я хлопнул Огарька по плечу.
– Давай, не строй из себя обиженного. Как я сказал, так и будет. Если передумал со мной ехать, то иди по своим делам, у колодца не жди. Горевать не буду, толку от тебя никакого.
Огарёк открыл рот, хотел что-то ответить, но не нашёлся, мигнул жёлтыми глазами, развернулся и захромал прочь, а пока я глядел ему вслед, в узкую согбенную спину, мои мысли озарило понимание того, как я смогу найти скоморошьего князя.
* * *
Как всегда, ольки Топоричка заливались лаем. Я не знал в Княжествах больше ни одного такого места, где беспрестанно звучал бы собачий лай. По обыкновению, они бросились врассыпную, едва Рудо ступил на деревенскую дорогу.
Игнедову кобылу трудно было не приметить – выделялась, как жемчужина в гороховом стручке, паслась на привязи у какой-то покосившейся оградки. Игнеда сидела рядом, на скамье, плотно кутаясь в мой плащ. Я усмехнулся про себя: думал ли когда-нибудь, что сама княгиня будет вот так прижимать моё тряпьё к своему белому лицу? И ведь не кривилась больше, осознала, видно, что пропадёт без плаща. Сидела, озиралась по сторонам, и вид у неё был жалкий, напуганный. Заметив меня, Игнеда заметно успокоилась.
– Думала, брошу? Или боялась, что дружину Страстогорову приведу?
– Не снёс бы головы своей рыжей, – холодно отозвалась княгиня.
На нас поглядывали, в большей степени из-за Рудо, но холёная кобыла изысканной масти тоже, конечно, притягивала взгляды местных. Плохо, плохо… надо было скорее что-то предпринимать.
– Давай цацки. – Я протянул руку ладонью вверх. – Только быстро, чтобы не заметили.
Лицо Игнеды полыхнуло возмущением, щёки красиво зарделись, и я залюбовался ею – этой драгоценностью среди серых бревенчатых изб. Спрячем платье её расшитое, заменим лошадь, а с благородным царственным лицом что делать? По первому взгляду видно: