Читать интересную книгу Атлантида - Герхарт Гауптман

— Воду, этот движущийся элемент композиции, следует гармонично сочетать с неподвижным произведением искусства, и она может тихо струиться, а может и бурлить, клокотать, бить ключом, может пениться или разбрасывать брызги, может вздыматься вверх либо ленивой струею, либо великолепной, могучей колонной, может превращаться в шипящий колокол или в окруженную влажной пылью карусель. Из трубки сатира в Геркулануме она, по-видимому, вырывалась с бульканьем.

Фридрих шагал рядом со стройным, элегантно одетым Бонифациусом Риттером, вдыхая холодный, лишь слегка согретый солнцем воздух и погружаясь вместе со своим собеседником в фантазии греческого мира, а в груди его со страшной силой колотилось сердце. Когда до сознания его доходило, что он снова после всего случившегося увидит Ингигерд Хальштрём в ее знаменитом танце, ему казалось, что с этим впечатлением он никак не сможет справиться.

Когда Риттер и его спутники вошли в Театр на Пятой авеню, там было темно и пусто. Какой-то молодой человек провел их в партер. Им пришлось здесь идти ощупью. Постепенно, когда глаза привыкли к темноте, из нее выплыла ночная пещера зрительного зала с рядами кресел и расписным потолком. Темнота пахла пылью и тленом, и от этого Фридриху теснило грудь. Тот, кто находился в этом зале, чувствовал себя как под сводами просторного склепа. Здесь даже имелись углубления, словно предназначенные для гробов; часть из них была закрыта блеклыми полотнищами. При поднятом занавесе сцену слабо освещали тусклые электрические лампочки, и размеры круга, который сумеет разглядеть глаз, зависели от того, насколько ему удастся воспользоваться этим скудным светом.

Никому из сегодняшних посетителей не доводилось ранее бывать в пустом и неосвещенном зрительном зале, поэтому все они чувствовали себя как-то угнетенно и, не сговариваясь, понизили голоса, перейдя на шепот. Не удивительно, что сердце в грудной клетке Фридриха билось все более учащенно. И даже Вилли Снайдерс, которого нелегко было смутить и у которого на языке всегда было какое-нибудь саркастическое замечание, беспрестанно поправлял очки и пыхтел, как говорят, и ртом, и носом, так что, когда Фридрих сталкивался с ним взглядом, он замечал, что с увенчанного черной шевелюрой японского лица его ученика не сходит выражение растерянности, и это производило неожиданно комическое впечатление.

Прошло немало полных напряженного ожидания минут, но ничего не происходило, и художники уже были готовы облегчить души вопросами, но в этот момент тишина была нарушена топотом чьих-то ног, а сцену огласил громкий, несколько сдавленный и отнюдь не мелодичный мужской голос. Фридрих не сразу узнал импресарио Лилиенфельда, который, не снимая пальто и сдвинув высокую шляпу на затылок, отчаянно ругался и размахивал испанской тростью. Его появление перед глазами художников вызвало у них судорожный смех, который они с трудом удерживали в рамках приличия.

Лилиенфельд рычал. Он звал дворника. Наорал страшнейшим образом на подвернувшуюся под руку на пустынной сцене уборщицу. Где, мол, ковер? Где музыка? Где этот бездельник осветитель, которому было приказано ровно в двенадцать часов быть на месте? Молодая дама, сказал он, стоит в заднем коридоре и не может попасть в гардероб. Из партера несколько раз послышался робкий возглас:

— Господин директор, господин директор!

Это пытался обратить на себя внимание молодой человек, проводивший художников в зрительный зал. Наконец Лилиенфельд, подойдя к рампе и приложив к уху ладонь, внял этому голосу. И сразу же ненадолго застоявшийся, а теперь вдвое усилившийся поток ругани был вылит на голову молодого человека. Появился осветитель и получил свою долю брани. Некто в цилиндре втолкнул в зал трех человек с тамтамом, литаврами и флейтой.

— Где цветок? Цветок! — кричал Лилиенфельд под своды «склепа», а в ответ неведомо откуда донеслось смиренное «не знаю».

Лилиенфельд исчез, не переставая во всю мочь вопрошать:

— Где цветок? Где цветок?

До ушей художников доносилось бесконечным эхом, то приближаясь, то удаляясь, сверху, сбоку, со сцены, из последнего ряда кресел:

— Где цветок? Цветок! Цветок!

От этого им стало еще веселее.

Теперь при несколько усиленном освещении на сцену был вынесен большой и странный красный цветок. Лилиенфельд появился уже более спокойный и завязал разговор с музыкантами. Он поинтересовался, выучили ли они заданную мелодию танца, и потребовал строгого соблюдения нужного ритма. Затем он пожелал послушать их игру, поднял трость, как дирижерскую палочку, и приказал:

— Well, begin![90]

И вот уже здесь, в Новом Свете, музыканты воспроизводили мелодию с ее будоражащим ритмом, глухую и в то же время пронзительную варварскую музыку, которая еще в Старом Свете преследовала Фридриха. Он благодарил небо за то, что темнота помогала ему скрывать волнение. Эти самые звуки привели Фридриха сюда; они приманили его, совратили. Какие виды имел на него этот странный Ариэль и по чьему велению действовал он, не только возбуждая свою жертву душевными бурями, но и наслав на нее настоящую страшную бурю, едва не погубившую ее в открытом море? Почему он сделал так, что шипы этой музыки впились Фридриху в плоть, почему набросил ему на шею петлю этих звуков и опутал их канатами руки и ноги и как получилось, что эта упрямая, колдовская мелодия и здесь нисколько не утратила свою силу?

Он не стал размахивать кулаками, не умчался прочь, хотя был близок и к тому, и к другому. У него было такое ощущение, будто его разбухшую голову обернули в толстую парусину и будто он должен, избавившись от вынужденной слепоты, взглянуть в глаза своему причудливому и гротескному противнику, будь то Ариэль или Калибан.

Нет сомнений, думал Фридрих под звуки терзавшей и волновавшей его музыки, что люди снова и снова выходят на поиски безумия и безумию отдаются. И разве не оно руководило теми людьми, что первыми, сделав невозможное возможным, пересекли океаны, хотя не были ни птицей, ни рыбой. В датском городе Скагене в обеденном зале небольшой гостиницы есть одна достопримечательность. Там выставлены раскрашенные фигуры, когда-то украшавшие носы затонувших кораблей и прибившиеся к берегу вместе с обломками судов. Всех этих деревянных людей, этих господ и дам с раскрашенными лицами и платьями явно не обошло стороной безумие. Все они глядят вверх и вдаль, туда, где они, кажется, видят что-то незримое и, раздувая ноздри, пытаются уловить в воздухе запах золота или чужеземных пряностей. Все они докопались до какой-то тайны и, оторвав ногу от отчей земли, занесли ее в незнакомые просторы, чтобы устремиться вслед за иллюзиями и фантасмагориями и поискать в бездорожье новые тайны. Такие люди открыли Эльдорадо. Миллионы и миллионы других людей повели они навстречу гибели.

И сейчас для Фридриха такой корабельной фигурой, такой восторженной соблазнительницей стала Ингигерд Хальштрём, а ведь совсем еще недавно он превращал ее в раскрашенную деревянную мадонну. Теперь он видел ее на носу призрачного парусника, вознесенную над водой, по-лебяжьи изогнувшуюся, с приоткрытым ртом, широко распахнутыми глазами и золотистыми волосами, ниспадавшими прямыми струями по обеим сторонам лица.

Музыка смолкла, стало тихо, и Ингигерд вышла на сцену.

Накинутым на плечи длинным голубым театральным плащом она прикрыла уже надетый костюм своей роли. Она сказала очень сухо:

— Господин директор, я полагаю, что не очень умно менять название моего номера и вместо «Мара, или Жертва паука» именовать его «Месть Оберона».

— Дорогая моя, — рассердился Лилиенфельд, — предоставьте это, бога ради, мне, я лучше знаю, что такое здешняя публика! Начнем, моя дорогая! Не будем терять время! — закончил он и, с силой захлопав в ладоши, крикнул музыкантам:

— Forwards! Forwards![91] Не затягивать!

Снова зазвучала музыка, и сразу же на сцене появилась танцующая Мара. Нагой сильфидой парила она в воздухе. Похожая на редкостную сказочную бабочку, облетала она под своим прозрачным златотканым покрывалом большими кругами цветок, ею пока еще не замеченный. Вилли Снайдерс назвал ее стрекозой, Риттер — ночной бабочкой. Художник Франк впился глазами в преобразившуюся Ингигерд.

Наступил момент, когда девушка начала с опущенными, как у сомнамбулы, веками искать цветок. В этих поисках таились и невинность, и сладострастие. Она изображала то бесконечно нежное трепетание, которое мы наблюдаем в знойной эротике ночных мотыльков. Наконец она уловила запах цветка, но внезапно застыла на месте, заметив толстого паука.

Фридрих знал, что Ингигерд не всегда в одной и той же манере показывала испуг, замирание и бегство. Сегодня всех привела в восхищение смена выражения на милом лице танцовщицы, искаженном чувствами, охватывавшими ее попеременно: неудовольствием, отвращением, страхом и ужасом. Словно сдутая ветром, умчалась она и возвратилась в самый дальний световой круг.