Читать интересную книгу Атлантида - Герхарт Гауптман

— Что у вас за дела с нашим знаменитым тенором из «Метрополитен-Опера»? — спросил Лилиенфельд Фридриха, когда тот снова появился у портика.

Вся эта сцена в такой степени обнажила перед Фридрихом трагикомичность бытия, что он уже был не в состоянии в той же мере, как ранее, принимать всерьез невеселую действительность. Подъехал кэб с дамами, и в это же время с полдюжины журналистов вошли в вестибюль, причем, как не без удивления заметил Фридрих, большинство из них, пожимая руку Ингигерд, показывали, что они с ней накоротке. Появился господин Сэмюэлсон, и довольно многочисленная личная охрана провела Ингигерд, которая сегодня выглядела очень мило и ребячливо, и фрау Лилиенфельд наверх в высокий, обшитый деревянными панелями зал заседаний со сводчатыми окнами. Над длинным столом рядом с пока еще пустующим председательским креслом мэра Нью-Йорка уже высилась фигура мистера Барри. Держа в руке монокль, он листал свои бумаги. Сэмюэлсон и Лилиенфельд заняли место напротив него. Остальные места за столом занимали журналисты и прочие заинтересованные лица. Среди последних были Фридрих, весьма импозантная супруга Лилиенфельда и Ингигерд, объект разбирательства.

Мэр вошел через двустворчатую дверь, находившуюся позади его кресла. Этот человек, ирландец со смущенной и в то же время хитроватой улыбкой на лице, оглядывал присутствующих с добродушной учтивостью, хотя и не со всеми приветливо поздоровался. Кто-то шепотом сказал Фридриху:

— Дела нашей барышни хороши, старый лицемер Барри получит от мэра недурную затрещину.

И в самом деле, обращаясь к своему соседу справа, мэр прямо-таки светился сердечностью, не предвещавшей ничего хорошего.

Наступила тишина. Слово было предоставлено мистеру Барри.

Когда старец поднялся с места, на его серьезном лице можно было прочитать независимую уверенность, какая обычно бывает свойственна лишь значительным государственным деятелям. Фридрих не мог оторвать от него глаз. Он чуть ли не жалел о том, что речь мистера Барри уже заранее была обречена на провал.

Сначала мистер Барри в ясной форме изложил цели своего «Society». Он привел целый ряд примеров противоправного использования детского труда в промышленности, торговле, ремесленничестве и даже в театральном деле, нанесшего ущерб несовершеннолетним. В этот момент кто-то шепнул Фридриху на ухо:

— Чья бы корова мычала!.. Старик-то сам с Уоллстрит, у него на фабриках детей видимо-невидимо, да и вообще таких эксплуататоров, как он, поискать надо!

А мистер Барри уже говорил о том, что описанные им злоупотребления вызвали к жизни «Society for the Prevention of Cruelty to Children».

Это общество, продолжал оратор, считает своим долгом вмешиваться лишь в крайних случаях, подтвержденных убедительными доказательствами. К подобным случаям, заявил он, относится и тот, что подлежит сегодняшнему разбирательству.

За последние годы Нью-Йорк наводнили особого сорта freebooters[92] — это слово он произнес с нажимом. Это-де связано с растущим безверием, небывалым небрежением к религии, а отсюда и с жаждой чисто внешних развлечений и увеселений. Все возрастающая безнравственность и всеобщая порча — вот те ветры, что дуют в паруса пиратских кораблей. Но такая зараза возникла не в этой стране, она добралась сюда из зловонных углов европейских столиц: Лондона, Парижа, Берлина, Вены, где свил себе гнезда порок. Нужно преградить путь заразе и с этой целью ударить по рукам пиратам, ее вскормившим и распространяющим.

— Они плохие граждане Америки! They are not citizens — они вообще не граждане! Поэтому, — сказал мистер Барри, тщательно артикулируя каждый звук, — поэтому их и не волнует, что наша мораль и наша религия втоптаны в грязь. Эти хищные птицы, эти стервятники не знают, что такое совесть, и стоит им набить зоб до отказа, как они уже летят со всей скоростью через океан в свои безопасные европейские гнезда. Пришла пора американцу и в этом смысле тоже подумать о себе и оградить страну от нашествия паразитов.

Пока седовласый джинго[93] со всей страстью метал стрелы, Фридрих неустанно следил за каждым движением сурово-благородного лица старца. Было странно видеть, как изменился облик оратора, когда он заговорил о хищных птицах: он сам стал в эту минуту похож на коршуна. Мистер Барри стоял спиною к окну, но с повернутой вбок головой, и когда он повел речь о набитом до отказа зобе, его серо-голубой глаз, как показалось Фридриху, затянулся беловатой поволокой.

Мистер Барри заговорил об Ингигерд:

— Попущением господним произошло страшное кораблекрушение, событие, которое прямо-таки предназначено для того, чтобы человек подумал о своей грешной душе.

Здесь оратор сделал паузу, после чего заявил, что не находит нужным распространяться на эту тему, ибо тому, кто сам по себе не в состоянии в полной мере оценить эту кару, помочь невозможно. Затем он продолжил:

— Я настаиваю на том, чтобы спасенную девочку, о каковой неизвестно, достигла ли она уже шестнадцатилетнего возраста, определить в богоугодное заведение и просить пароходную компанию в кратчайший срок доставить ее обратно в Европу и передать матери, проживающей в Париже. Девочка нездорова, не развита и подлежит заботам врача или опекуна. Ее, подвергнув дрессировке, научили танцевать. И во время танца она приходит в состояние, весьма близкое к эпилептическим судорогам. Она столбенеет. Глаза вылезают из орбит. Она теребит пальцами вату. В конце концов падает без сил и теряет сознание. Здесь не о театре надо помышлять. Здесь не обойтись без стен больничной палаты и зорких глаз врача и сиделки. Разыгрывать на подмостках сцены детали больничного бытия равносильно тому, чтобы бросать возмутительный вызов общественному мнению. Я протестую против этого именем хорошего вкуса, именем общественной морали и именем американской нравственности. Не следует эту несчастную, чье имя из-за кораблекрушения у всех на устах, тащить на публичную сцену, бесстыдно эксплуатируя ее беду.

Речь мистера Барри не содержала никаких недомолвок и двусмысленностей. Не успел он сесть на место, как поднялся господин Сэмюэлсон. Его ораторская манера была хорошо известна: вначале он щадил свои силы, чтобы позднее неожиданно обрушить на слушателей лавину бурного речевого потока.

Но когда на этот раз вылился такой поток, он не вполне соответствовал ожиданиям Лилиенфельда, прессы и Фридриха. Чувствовалось, что возмущение, высказанное адвокатом, было стимулировано гонораром и волевым усилием, а не проистекало из естественного источника. Замученный человек с Христовой бородой и нечистой кожей бескровного лица представлял, собственно говоря, интерес лишь как жертва своей профессии, да и в этом смысле он не столько импонировал присутствующим, сколько вызывал у них участие и даже сострадание, особенно, к сожалению, в те минуты, когда, подстегивая кнутом загнанную лошадку красноречия, вонзал в ее бока шпоры, стремясь затоптать противника копытами. Мистер Барри и мистер Илрой, мэр, многозначительно переглядывались, и даже казалось, что у обоих появилось желание выручить незадачливого всадника.

Тут уж Лилиенфельд сдержаться не мог. Он побагровел, жила на лбу у него надулась. Пора молчания миновала, пробил час, когда надо было говорить. Раз обладатель сотни пишущих машинок и миллионных доходов со своей задачей не справлялся, нужно было браться за дело самому. Была не была! И вот из уст этого приземистого человека с бычьей шеей с силой вырвались гневные слова.

Теперь мистеру Барри ничего не оставалось делать, как хранить спокойствие и, глазом не моргнув, подставлять голову под сыпавшиеся на нее градом удары неприятеля. Старику все было выдано сполна. Ему пришлось выслушать и проглотить немало высказываний: о противоправном использовании детского труда на некоторых фабриках в Бруклине; о пуританском лицемерии; о людях, про которых сказано, что

Они тайком тянули вино,

Проповедуя воду публично.[94]

Он был аттестован как сочлен той ограниченной касты, которая враждует с искусством, культурой и жизнью и которая в таких мужах, как Шекспир, Байрон и Гете, видит чертей с копытами и длинными хвостами. Люди подобного рода всегда предпринимают попытки повернуть назад стрелки часов эпохи, и это особенно отвратительно выглядит в Стране Свободы, в славной вольной Америке.

Правда, подобные попытки, говорилось далее, абсолютно бесперспективны. Ибо времена пуританского ханжества, пуританских «мук совести», пуританской ортодоксальности и пуританской нетерпимости миновали навеки. Поступь времени, поступь прогресса и культуры не остановить, но в страхе за дальнейшую судьбу своего Мракобесия реакционные силы стали наносить трусливые удары из-за угла с помощью мелких и жалких дрязг. Оплотом таких опасных для общества дрязг является «Society» мистера Барри. Тут оратор вернул мистеру Барри с обратным знаком то, что сказал тот: очагом заразы, если таковая в самом деле поселилась на почве Америки, является именно «Society for the Prevention of Cruelty to Children». Чума, буде она действительно лютует в стране, может исходить только оттуда, из «Society». Мистер Барри, мол, просто смешон, когда пытается изображать Европу как чумной бубон. А ведь Европа — это мать Америки, и без гения Колумба — вспомним, что как раз сейчас отмечается годовщина «fourteen hundred and ninety two», — без гения Колумба и беспрерывного притока мощной европейской интеллигенции, немецкой, английской, ирландской — тут Лилиенфельд многозначительно взглянул на мэра — Америка была бы сегодня пустыней.