продолжал с ним видеться частично из жалости и частично чтобы можно было притвориться для себя, будто я делаю шаги к аутентичности, тогда как на самом деле я лишь издевался над смертельно больной бледной тенью человека и наслаждался своим превосходством, потому что мог проанализировать его психологическую природу гораздо точнее, чем он – мою, – вспышка осознания всего этого произошла в тот же момент, когда громкий смех аудитории показал, что почти каждый в Соединенных Штатах видел насквозь жалобу о неаутентичности с тех самых времен, когда вышла эта серия, – все это вспыхнуло в голове в миниатюрный интервал, когда я даже еще не понял, что именно смотрю, и не вспомнил, кто вообще такие персонажи Фрейзера и Лилит – то есть максимум где-то полсекунды, – и более-менее меня уничтожило, и других подходящих слов я не найду: как будто любую надежду выбраться из ловушки, которую я сам для себя создал, сбили на подлете или осмеяли на сцене, словно я был одним из комических типажей, которые всегда служат поводом для шуток, но сами этих шуток никогда не понимают, – и в итоге я лег спать, как никогда чувствуя себя фальшивым, ослепленным, безнадежным и полным презрения к себе, и именно на следующее утро, проснувшись, я решил убить себя и закончить этот фарс. (Как ты, вероятно, помнишь, «Чирс» был невероятно популярным сериалом, и даже в синдикации[31] рейтинги были такие высокие, что, если местный рекламодатель хотел купить время в его слотах, оно стоило так дорого, что приходилось выстраивать для этих слотов целую стратегию.) Я сознательно сжимаю большую часть того, что произошло в ту ночь с моей психикой, все различные осознания и выводы, к которым я пришел, пока не мог уснуть или даже двинуться (сами по себе шутка или смех зрителей, разумеется, не могут послужить причиной для суицида), – хотя тебе, могу представить, все это вовсе не кажется таким уж сжатым, ты-то думаешь: этот парень все трындит и трындит, и когда уже он дойдет до момента, когда кончает жизнь самоубийством и объясняет, как это он сидит тут рядом со мной в этом достижении современного автомобилестроения, если умер в 1991-м. На что я, по сути, решился, как только проснулся. Все кончено, пора кончать спектакль.
После завтрака я позвонил на работу и отпросился по болезни, остался дома на весь день наедине с собой. Я знал, что если рядом будет кто-то еще, то я автоматически окунусь в фальшь. Я решил принять пригоршню «Бенадрила» и, как только стану на самом деле сонным и расслабленным, отправиться на край западного пригорода, выехать там на проселок, разогнаться на полной скорости и врезаться прямо в бетонную опору моста. От «Бенадрила» у меня туман в голове и хочется спать, всегда так было. Почти все утро я потратил на письма адвокату и бухгалтеру-CPA и на короткие записки главе креативной группы и управляющему партнеру, который меня изначально и привел в «Самьети и Чейн». Наша креативная группа находилась в разгаре очень щекотливых приготовлений к кампании, и я хотел извиниться, что в каком-то смысле оставляю их на произвол судьбы. Конечно, на самом деле мне было не так уж и жаль – «Самьети и Чейн» был балетом фальши, а она мне осточертела. Записка, вероятно, понадобилась затем, чтобы на самом деле важные люди в С&Ч больше вспоминали меня как достойного добросовестного парня, который оказался чересчур чувствительным, пал под напором внутренних демонов – «почти слишком хорош для этого мира», о таких словах после объявления печальных новостей я не мог не фантазировать. Доктору Густафсону я записки не оставил. У него своих проблем хватало, и я знал, что просто зря убью много времени на записку, где буду стараться казаться честным, но при этом на самом деле лишь танцевать вокруг правды – что он подавленный гомосекуалист или андрогин и не имел на самом деле права брать с пациентов деньги за то, чтобы проецировать на них свое неудовлетворение, и правда в том, что он сделает себе и всем остальным большое одолжение, если просто пойдет в Гарфилд-парк, отсосет кому-нибудь в кустах и решит для себя, нравится ему или нет, и что я был полной фальшивкой, так как продолжал ездить к нему в Ривер-Форест и валял его как кошачью игрушку, убеждая себя, что в этом был какой-то антифальшивый смысл. (А все это, разумеется, даже если бы человек не умирал от рака толстой кишки прямо на глазах, никто бы не смог высказать в лицо, ведь иногда правда вполне может уничтожить – а у кого есть такое право?)
Но зато я потратил почти два часа до первой дозы «Бенадрила», составляя от руки письмо сестре Ферн. В нем я извинялся за ту боль, которую мое самоубийство, фальшивость и/или неспособность любить, что ему предшествовали, могут причинить ей и отчиму (он еще был жив и сейчас проживал в округе Мэрин, Калифорния, где преподавал на полставки и участвовал в социальной работе с бездомными округа Мэрин). Также я воспользовался письмом и связанной с ним своеобразной важностью уровня «последней воли» в качестве повода, чтобы извиниться перед Ферн как за манипулирование приемными родителями, из-за чего они поверили, что она соврала о той старинной стеклянной вазе в 1967-м, так и за полдюжины других случаев, злых или фальшивых поступков, которые причинили ей боль и из-за которых я с тех пор переживал, но никогда не видел возможности на самом деле открыться ей или выразить искренние сожаления. (Оказалось, что в предсмертной записке можно обсудить темы, слишком причудливые в любом другом дискурсе.) Всего один пример подобных инцидентов произошел в середине 70-х, когда Ферн, проходившая пубертатный период, столкнулась с некоторыми физическими изменениями, из-за чего год или два выглядела полноватой – не толстой, но с широкими бедрами, грудастой и как бы куда шире, чем в детстве, – и, конечно, она по этому поводу была очень, очень чувствительна (пубертатность, очевидно, также время ужасно яркого самосознания и трепетного отношения к образу тела), настолько, что приемным родителям стоило больших трудов не говорить ни слова о новой ширине Ферн или даже упоминать темы, связанные с питанием, диетой, физическими упражнениями и т. д. И я, со своей стороны, тоже никогда об этом ничего не говорил, не прямо, но перепробовал всевозможные очень тонкие и косвенные варианты мучений Ферн так, что родители ничего не замечали и меня нельзя было обвинить, чтобы в ответ я не огляделся с шокированным, недоверчивым выражением лица, будто