У самого его лица цвела белая кашка. Пчела, только что кружившая над кистями донника, осторожно опустилась на нее и, щекоча нервными лапками упругие лепестки, раздвигая их, пила сок, пила жадно и нетерпеливо.
Мачатынь выпутал из травинок земляничину и положил в рот. Она таяла, эта сладчайшая, на солнце зревшая ягодка, и ни у одной ягоды в мире не было такого аромата, как у лесной алой слезки.
Жаркий дурманный полдень плыл над поляной – и засасывала в себя душу человеческую торжествующая, всевластная зелень.
Мачатынь не ощущал больше ни своего тела, ни своего дыхания, да и были ли они, тело и дыхание? Все растворилось в дрожащем воздухе, в высоких травах. И он уже чувствовал движение соков по стеблям, и светлую радость, исходящую из куста ромашек, и нетерпение своей соседки-пчелы. Так чувствовал, как если бы пчелы лапками щекотали его губы, как если бы на кончиках пальцев от струения земного сока набухли почки и потребовали солнца и простора новорожденные листья.
Свистела синица, подавал голос поползень. Вроде бы померещилось, что Ешка уже вернулся и откуда-то издалека зовет, и голос качается в кронах деревьев…
Пчела задумала взлетать. Но, видно, устала, бедняга, отяжелела, и долго она собиралась с силами.
– Что до самой поздней ночи, пчелка, делаешь в лесу? – шепотом спросил ее Мач, и сам же ответил тоненьким пчелиным голоском: – Я нашла цветок хороший, жбанчик меда в дом несу!
Пчела взлетела, покружила у губ Мачатыня и унеслась, а он подумал, что в ее танце была благодарность за доброе слово. И ему захотелось сказать еще множество добрых слов всем вокруг – деревьям, кустам, синему небу, зеленой траве, теплой и родной земле. Ведь не было ничего в мире прекраснее этой полянки, полянки не для пастьбы или косьбы, а для того, чтобы измаявшаяся душа вздохнула здесь облегченно: «Вот мой дом!..» И растаяла, счастливая, и стала бы крошечной частицей той силы, что мощно поднимается от корней к зреющим злакам.
– Твоя земля, твоя земля… – прошептал в ухо нежный, сладостный женский голос. – И ты свободен на этой земле… Ради этой свободы ты и уцелел…
Мач приподнялся на локте. Рядом лежала женщина с распущенными черными волосами, которые блестящими струйками растеклись среди трав от ее смуглого лица. Грудь женщины в вырезе странной темной рубахи была полуоткрыта. И сбилась, затеняла нежнейшую кожу замшевая бахрома.
Глаза смотрели в небо, губы приоткрылись…
Не успел парень и рта раскрыть, улыбка этих губ, родившись, сразу же как-то неуловимо изменила молодое лицо, волосы – и те, впитав в себя солнечные, налились ими и посветлели, на глазах побелела рубаха. Замшевая бахрома обернулась тенью от спутанных травинок.
Рядом с ним в траве лежала Кача.
– Твоя земля, твоя земля, – повторила тем же ласковым певучим голосом мудрая невеста. – И ты освободишь эту прекрасную землю… вопреки всему… невзирая ни на что… всем наперекор… только для себя и своих… для того и спасся… слышишь?..
Мач онемел и зажмурился – уж Качи-то тут быть никак не могло.
Когда он открыл глаза, ее действительно не было. Но трава хранила продолговатый отпечаток – как будто в ней только что лежал человек…
Тут Мач явственно понял, что он в лесу не один.
Поблизости могла быть сама Матерь лесов, которая, говорят, оборачивается обычно большой елью. И хотя она зла никому не желала, лучше было поскорее убраться с поляны.
Парень поднялся – и мир вокруг изменился мгновенно. Вместо спутанных травинок с разноцветными сверкающими букашками, мелких цветов и ягод увидел Мач привычные человеческому взгляду вещи – стволы деревьев, ветки кустов, синий проблеск реки между ними. Жаркий полдень и синяя река – все это, вместо бессловесного ощущения своего единства с травками и пчелками, навело на вполне конкретную и кратко выраженную мысль – искупаться.
Мач спустился к воде, но вовремя замер от неожиданности.
Он слишком далеко спустился по течению – и вот теперь почти что напротив стояла у края отмели Адель. Стояла она не так уж далеко, в полусотне шагов, по колено в пронзительно голубой воде, суша на ветру и солнце свои длинные волосы. Очевидно, ей удалось выполоскать из них грязь и без кислого молока.
Вся ее одежда лежала на берегу.
Адель расчесывала пятерней волосы, приподнимая пышные пряди, встряхивая их, то раскидывая по плечам, то давая упасть вдоль спины. А солнце слепило, и настал миг – Адель замерла, обратив лицо ввысь, зажмурив глаза и всей кожей впитывая солнечный жар.
Мачатынь смотрел, пока у него не перехватило дыхание. Такое он видел впервые в жизни. Хотя мальчишки-ровесники постоянно бегали подглядывать за купающимися девушками или толклись возле бани в надежде подсмотреть недоступное, ему это всегда казалось таким стыдным делом, что лучше и не думать. Эта красота все еще была запретна для него – ведь ему и девятнадцати-то не было…
А теперь он смотрел на Адель во все глаза, смотрел жадно и отчаянно, не чувствуя в том греха. Ведь не вполне понятное мужское возбуждение и не любопытство владели им. Просто колдовство прекрасной полянки продолжалось и на берегу. Он пришел от празднующих свое цветение ромашек к празднующей свою красоту женщине – только и всего.
И тут Мач наконец-то заметил лежащую на своем плече загорелую руку. И услышал дыхание. Он обернулся и увидел цыгана.
Ешка, привезя что велено, очевидно, тоже собрался купаться, да так и замер с открытым ртом, полуголый, любуясь Паризьеной. И в ясных карих глазах Ешки горел такой огонь, что стали они пронзительнее солнечных бликов на волнах.
Мача он не замечал при этом совершенно, как если бы глядел не из-за его плеча, а из-за дерева, и оперся на кривой сук. И лишь когда вместо соблазнительного силуэта купальщицы перед его глазами появилась озадаченная физиономия товарища, цыган несколько опомнился. Он вздохнул поглубже, отодвинул Мача в сторонку и опять всем своим тонким, густо загорелым телом устремился к Адели.
– Ты не смотри, что я бедный цыган… – прошептал он. – Что в драных штанах хожу…
Мач не понял, к кому обращены Ешкины слова – если к Адели, то почему шепотом? А если к нему, Мачу, – то какое ему дело до Ешкиных штанов? Дальнейшие слова тоже не внесли ясности.
– Все будет! – пылко продолжал Ешка. – И пестрые юбки, и золотые ожерелья! Все, что красавице нужно, все будет!..
Затем, ничего не объясняя, он пригнулся и нырнул в прибрежные кусты. По их шевелению Мач понял, что Ешка собрался за поворотом переплыть речку и устремиться к Паризьене.
Мач не знал, как зовется та сила, что подхватила и потащила Ешку. Он не назвал бы ее любовью, потому что понимал любовь совсем иначе. И стало ему вдруг неловко от того, что вот он зачем-то смотрит на обнаженную женщину, не любя ее…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});