Однако не все были столь трусливы. Многие заранее подготовились душой и разумом ко всевозможным опасностям, но даже и те колебались. Бывали часы, когда вся команда вдруг проникалась надеждой на успех и матросы начинали обсуждать выгоды, которые сулило это плавание, затем так же внезапно всех охватывали безотчетная тревога и неуверенность, близкая к отчаянию.
В те времена даже путешествие к Канарским или Азорским островам считалось среди моряков чуть ли не подвигом. Расстояние, правда, не превышало обычного, и, следуя почти в том же направлении, многие доходили до самого Зеленого Мыса. Однако во всех дальних плаваниях европейские мореходы держались в виду берегов, а если и пересекали, скажем, Средиземное море, то все время знали, что находятся в знакомых водах, давно изученных многими поколениями. И, наоборот, стоило им выйти на просторы Атлантики, как они оказывались в положении аэронавта, увлекаемого верхними воздушными течениями, когда знакомая и близкая ему земля исчезает где-то внизу и он остается один среди безбрежного неведомого голубого пространства.
Канарские острова были известны еще древним. Говорят, уже мавританский царь Юба, современник Юлия Цезаря, довольно подробно описал их под названием «Счастливых островов». Это описание было утрачено, однако сведения о «Счастливых островах» сохранились в трудах других авторов, В частности, из них мы узнаем, что и в те отдаленные времена на этих островах было многочисленное население, обладавшее довольно развитой культурой. Но затем в смутный период, последовавший за падением Римской империи, европейцы забыли даже местоположение этих островов. Об их существовании вспомнили только в первой половине XIV столетия, когда несколько испанцев, спасаясь от мавров, совершенно случайно открыли их заново.
После этого португальцы, самые отважные мореплаватели той эпохи, захватили один — два острова и сделали их как бы форпостом для своих морских экспедиций вдоль берегов Гвинеи. В свою очередь, испанцы, сломив могущество мавров и отвоевав у них большую часть своих старых владений, устремили взоры к тем же островам. К тому времени, о котором идет речь, часть их принадлежала португальцам, часть — испанцам, покорившим местное население.
Луис де Бобадилья, избороздивший все Средиземное море и много странствовавший по северным морям, о Канарских островах знал только понаслышке. Стоя на корме с картой в руках, Колумб сейчас знакомил его с местоположением и особенностями каждого острова. Он говорил об их будущем, о припасах, которые можно там получить, и о значении Канарских островов как отправного пункта для новых открытий.
— Португальцам эти острова служат хорошую службу, — говорил адмирал. — Здесь они набирают топливо, воду и прочие припасы, и я не вижу, почему бы кастильцам не последовать их примеру и не извлекать из своих островов такую же выгоду. Смотрите, как далеко на юг проникли наши соседи! Торговля их процветает, богатства вновь открытых земель текут в Лиссабон рекой, хотя по сравнению с сокровищами Катая и тем, что принесет наша экспедиция, это, конечно, не более чем капля воды в океане.
— Разве по вашим расчетам, дон Христофор, до владений великого хана не дальше, чем до самых южных земель, захваченных португальцами? — спросил Луис.
Мореплаватель опасливо оглянулся, но, даже убедившись, что поблизости никого нет, понизил голос, чтобы никто их не услышал. Зато ответ его польстил юноше, доказав, что адмирал относится к нему с полным дружеским доверием.
— Вы знаете, дон Луис, с какими людьми нам приходится иметь дело, — начал Колумб. — Я ни в чем не могу быть уверен, пока мы не удалимся от берегов Европы! Ведь нет ничего легче для любой из наших малых каравелл, как ночью покинуть нас и укрыться в знакомой гавани под каким-нибудь выдуманным предлогом!
— Мартин Алонсо не из тех, кто способен на такой недостойный и низкий поступок! — прервал его Луис.
— Из трусости, пожалуй, и нет, — возразил Колумб с задумчивой улыбкой, которая показывала, как верно и быстро распознал он характер своих спутников. — Мартин Алонсо смелый и умный мореплаватель, он полон решимости и осмотрительности — в этом на него вполне можно положиться. Но один Алонсо не в силах за всем уследить, а с обезумевшей от страха, взбунтовавшейся командой не справиться ни одному мудрецу на свете. Пока остается надежда на быстрое возвращение, я не уверен в наших собственных матросах, а в тех, что находятся на других судах, и того менее. Поэтому при людях я не смог бы откровенно ответить на ваш вопрос, Луис. Мой ответ о расстоянии, которое нам предстоит пройти, напугал бы матросов. Но вы дворянин и рыцарь, известный своим мужеством. Вам я могу сказать правду, зная, что вы не поддадитесь недостойному малодушию. Наше плавание, Луис, никогда не имело себе подобных ни по дальности расстояния, ни по совершенной безлюдности пути!
— Как же вы, сеньор, пустились в путь с такой уверенностью, словно мы плывем к знакомой гавани?
— Да, Луис, я в себе уверен. А что касается всяких разговоров о том, что надо будет плыть куда-то вниз или вверх, о том, что невозможно будет вернуться, о крае света, с которого можно свалиться в пространство, и прочих ужасах, то ведь ни я, ни вы в эти басни не верим?
— Клянусь святым Яго, сеньор дон Христофор, в этих делах я не слишком разбираюсь! Правда, я до сих пор не слышал, чтобы кто-нибудь свалился с земли в воздух, и не очень-то верю, что такая судьба ждет кого-нибудь из нас или наши корабли. Но, с другой стороны, единственный способ доказать, что земля круглая, — это отправиться на восток западным путем. Здесь я воздерживаюсь от суждений. Но, если уж нам придется падать на луну, Луис де Бобадилья полетит вслед за вами!
— Вы хотите казаться невежественнее и сумасброднее, чем есть на самом деле. К чему это, юный мой сеньор? Впрочем, не стоит сейчас об этом говорить. У нас еще будет предостаточно времени, и я успею познакомить вас со всеми своими сложными соображениями и самыми убедительными доказательствами. Подумайте о другом. Разве это не милость судьбы, что вот наконец я в открытом океане, удостоенный высокого доверия двух монархов, облеченный званием адмирала и вице-короля? И под моим командованием королевский флот, который должен распространить власть Испании и нашей церкви до самых дальних пределов земли!
Все это было сказано спокойно, однако с горячей убежденностью, отличавшей великого мореплавателя, с той убежденностью, которая у одних вызывала насмешливое недоверие, а у других — глубокое уважение. Что касается Луиса, то на него, как и на всех, кто был близко знаком с Колумбом и мог по достоинству оценить здравость его суждений, такие речи всегда производили большое впечатление, и даже сама Мерседес вряд ли могла бы здесь что-либо изменить. Искра такого же высокого восторга теплилась и в душе юноши, а потому ему было нетрудно понять благородные побуждения родственного сердца.