сидел, как вор, запинался и бледнел перед своей матерью и, согласно Святому Праву разрешил женщине стать выше и запугивать его! Ах! Человеку легко думать, как герою, но человеку тяжело действовать в одиночку. Всякая воображаемая смелость легко входит в душу, но немногие смело идут дальше.
Он или не он реально не хотел делать этого? Было ли у него огромное желание сделать это, или его не было? Что за отсрочка? Что за испуг? Что получится, если отсрочить и отложить? Его решение было принято, но почему оно не было выполнено? Что ещё надо было узнать? Что ещё важного оставалось узнать для общественного признания Изабель после его первого взгляда на её первое письмо? Имелись сомнения в той личности, которую привел он, и в той, которая останется с ним? – Вообще никаких. На стене из густой тьмы тайны Изабель фосфоресцирующим пальцем было написано о том факте, что Изабель – его сестра. Почему тогда? Как тогда? Почему тогда никаких действий? Он трепетал от мысли, что при первом объявлении его матери об Изабель и его решении иметь её и любить его гордая мать, отвергая мысли о его отце, аналогично отвергнет Пьера и Изабель и осудит и его, и её, и возненавидит их обоих, как неестественных сообщников, порочащих доброе имя самого чистого из мужей и родителей? Совсем нет. Такой мысли у него не было. Разве для себя он уже не решил, что его мать не должна ничего знать о существовании Изабель? – Но как теперь? Что дальше? Как Изабель должна быть признана миром, если его мать ничего не будет знать об этом признании? – Близорукий, несчастный хитрец и мелкий торгаш, ты играл в самую любимую и глупую игру с самим собой! Дурак и трус! Трус и дурак! Резко раскройся и прочитай там смущенную историю своего слепого ребячества! Два твоих великих решения – общественное признание Изабель и бескорыстная помощь на ее содержание от твоей собственной матери, – это невозможные дополнения. – Аналогично, твоя столь великодушная цель защитить благородную память твоего отца от упрека, и другое твое намерение – открытая защита твоего родства с Изабель, – это также невозможные дополнения. И индивидуально принятые четыре таких решения, не чувствуя, что все они когда-то были едины, взаимно теряют свою силу; это невыразимое безумие, Пьер, клеймить свой лоб ради необъяснимого головокружения!
Хорошо же ты можешь не доверять себе и проклинать себя, и рвать своего Гамлета и свой Ад! О! дурак, слепой дурак, и миллион раз осёл! Иди, иди, ты, несчастный и слабый! Высокие дела не для такого слепого червя, как ты! Оставь Изабель и иди к Люси! Скромно попроси прощения у своей матери и после этого стань для неё ещё более послушным и хорошим мальчиком, Пьер – Пьер, Пьер, – сойди с ума!
Теперь невозможно будет не сказать, что весь беспорядок и смятение в душе Пьера, так же скоро, как и вышеупомянутая нелепость в его уме, впервые предстали перед ним сознательно объединившимися. Он бы охотно отринул свою память и ум, которые навлекли такой огромный позор на обычное для него здравомыслие. Теперь уже действительно все огненные потоки Ада и весь накативший на Гамлета мрак сразу задушили его в пламени и дыме. Тиски, сдавливающие его душу, распались: он изрыгнул слепую ярость и подавленное безумие на стену и упал, захлебываясь от ненависти к самому себе.
Книга X
Беспрецедентное и окончательное решение Пьера
I
Да будет славен тот, кто впервые сказал, что самый глубокий мрак предшествует началу дня. Мы не заботимся о подтверждении высказывания в пределах сущего; достаточно того, что оно иногда соблюдается в пределах земных.
Следующим утром Пьер поднял с пола своей комнаты свое тело, измученное и изодранное в прошедшую ночь чрезвычайным страданием, но со стоически безмятежным душевным равновесием и с предвкушением того, что будущее казалось ему распланированным и прекрасным. Теперь он решил, что совершенно непредвиденный шторм, который столь ужасающе внезапно возник перед ним, все же возник перед ним ради его же пользы; из-за места, которое шторм в своем неведомом начале неясно занял в его душе, он казался ему теперь ясным небом, и весь его горизонт казался ему отчетливо видимым.
Его решение было странным и необычным, но именно поэтому с ним лучше было встретиться в странной и чрезвычайной ситуации. Но оно было не только странным и необычным в своей простой новизне – оно было удивительным в его несравненном отказе от самого себя.
Сначала, полный решимости при всех опасностях уберечь общеизвестную репутацию своего отца от чего бы то ни было, он решил поступить так же, защитив Изабель и распространив на нее предельную братскую преданность и любовь, одинаково исполнившись решимости не задевать прочный мир своей матери каким-либо бесполезным воздействием нежелательных фактов. И всё же он поклялся в глубине души неким способом представить Изабель всему миру и привести её к постоянному утешению и товарищеским отношениям; и, не найдя никакого другого возможного способа, совместно соединил все эти концы без какого-то единого благочестивого обмана, в отношении которого он посчитал, что все небеса оправдают его, так как он сам должен стать великой жертвой самоотказа. Поэтому здесь и сейчас присутствовала его твердая и неизменная цель, а именно: притвориться перед миром, что в тайне Пьер Глендиннинг уже стал мужем Изабель Бенфорд – предположение, которое полностью гарантировало бы ему жизнь в её постоянной компании и на равных условиях, и свое появление вместе с ней там, где мир допустил бы это, – и в то же время исключило бы все злобные расследования, касающееся памяти его умершего родителя или какого-либо способа затронуть прочный мир его матери, неразрывно связанного со всем этим. Он, правда, изначально предвидел, что неординарное решение в другом отношении, косвенно, хотя и неизбежно, причинило бы самую острую боль сердцу его матери; но тогда это казалось ему частью неизбежной высокой цены за торжество его достоинства; и при таком настрое он скорее тайно причинил бы боль своей живой матери, рана которой могла бы быть излечима, нежели навлек бы всемирный и несмываемый позор – так ему казалось – на своего покойного отца.
Вероятно, никто другой, кроме как Изабель, возможно, не произвел бы на Пьера впечатление, достаточно сильное, чтобы завершить его окончательным решением, столь беспрецедентным, как вышеупомянутое. Но замечательная мелодичность её горя очевидным волшебством коснулась секретной гармонии в его груди, оказавшись точным подобием тому, что двигало струнным языком её гитары, отвечающим на глубочайшие чувства её собственных меланхолических равнин. Голос глубокой сущности Изабель позвал его с огромных высот неба и воздуха, а на земле не оказалось какого-либо препятствия её небесному вызову.
В течение трёх дней, когда он лично узнал её и потому вошел с нею в магнетический контакт, прочие убеждения и следующие за этой прямотой возможности, увлечение её изумительными глазами и чудесными историями подсознательно произвели на него неизгладимое впечатление и, возможно, вследствие отсутствия у него осведомленности, способствовали, главным образом, его твердости. Она произвела на него такое впечатление, какое произвело бы великолепное дитя Гордости и Горя, и в чьем самообладании прослеживались самые божественные черты обоих её родителей. Гордость придала ей её несказанное благородство, Горе коснулось этого благородства с ангельской мягкостью; и снова эта мягкость погрузилась в самое благое смирение, которое было основой её самого высшего превосходства надо всеми.
Ни единым словом или буквой не предала Изабель даже малейшую искру тех больших обычных эмоций и желаний, которые могли быть весьма обоснованно приписаны обычному человеку, оказавшемуся в аналогичных обстоятельствах. Даже пребывая почти в бедности, она не призвала денежную щедрость Пьера, и, хотя в целом она не заговаривала на эту тему, Пьер всё же не мог не быть необыкновенно чувствительным к чему-то в той, которая сочла ниже своего достоинства запросто рассчитывать на простую щедрость даже